До 1929 года, известного в истории нашей страны как «год великого перелома», вологодские власти деда не притесняли. Дело было в том, что еще до революции Евель Завельевич имел в Вологде много знакомых среди ссыльных, в том числе и среди революционеров-большевиков. Он даже оказывал им некоторые услуги: то получал их почту на свое имя, то на время давал работу и кров беглым ссыльным. Он так и слыл «сочувствующим».
Такая репутация оградила деда в трудные годы от многих неприятностей. Больше того, даже сам глава Вологодского Совета Иван Адамович Саммер бывал у деда в гостях. Иногда он приходил вместе с начальником ГубЧК. Когда бабушка подала однажды гостям чай, этот чекист обратил внимание на обручальное кольцо на ее руке: «А куда вы его спрячете, когда к вам придут с обыском?». Бабушка шутливо ответила: «Все мое золото – на одном пальце да в двух ушах...».
Главный чекист внимательно осмотрелся, подошел к винтовому стулу около пианино, вывинтил сидение напрочь и, показав на отверстие, сказал: «Положите сюда!». А ночью пришли рядовые чекисты и потребовали сдать все золото в государственную казну... Обыск был поверхностным, скорее – формальным. Ничего не найдя, чекисты ушли... Пианино и стул с «тайником» до сих пор стоят в моем кабинете.
Ну, а в 1929 году отобрали и дедовский дом, разместив в нем отделение детской инфекционной больницы. Новых «революционных» друзей дед так и не завел, а старые быстро «вышли из моды». Да дед и не жаловался никуда: «На святое дело люди и сами больше жертвуют: будем считать, что подарил!».
В войну, очутившись в Вологде на скудных продовольственных карточках иждивенца, дедушка в уже совсем преклонном возрасте вспомнил свою столярную профессию. Сначала он сделал для себя деревянный мундштук, чтобы курить махорочные самокрутки. Потом попросили все друзья и знакомые. Потом упросили деда сделать такие мундштуки соседи и хорошо уплатили ему. Начали приходить с заказами из соседней воинской части. Через пару месяцев пришлось деду брать патент на индивидуальную трудовую деятельность.
В меру сил мы, мальчишки, старались помогать деду. Из леса приносили ветви старых черемух, напиливали на болваночки, высушивали, спицей выбивали сердцевину, делали первичную заготовку. Дедушке оставалась чистовая отделка мундштуков. Однажды нас застал за такой «семейной» работой налоговый инспектор. Разразился грандиозный скандал: инспектор не просто составил акт «об использовании наемного труда», что категорически не разрешалось «индивидуалу», но и описал все наше скромное домашнее имущество.
Дело за неуплату огромного «налога с артели», каковой были объявлены дед и два внука, пошло в суд. Если бы мама не нашла защиту в лице городского прокурора, бывшего ученика и коллеги отца, нам грозила полная конфискация всего семейного имущества. Таковы были порядки...
Еще одно, на мой взгляд, интересное воспоминание. Я не помню, чтобы Евель Завельевич когда-нибудь болел. Однако за здоровьем своим он следил внимательно. Еще в молодости он глубоко уверовал в рекомендацию врача, посоветовавшего употреблять для профилактики спиртовую настойку чеснока. Даже в самые трудные времена дед покупал бутылку водки, разливал ее пополам, добавлял до горлышка очищенный чеснок. Затем он регулярно принимал с начала месяца перед обедом или ужином рюмку воды, в которую последовательно добавлялась настойка от одной капли до пятнадцати. С середины месяца число капель опять уменьшалось до одной. И так – регулярно, с перерывами в один месяц – всю жизнь.
Недавно я снова услышал рекламу чесночных препаратов против склероза. Могу засвидетельствовать: когда деда в 78-летнем возрасте сбила автомашина, на вскрытии врачи были поражены полным отсутствием всяких следов склероза.
Вернувшись к семейным судьбам Лифшиных, нужно сказать, что деньги Штернов дали возможность и другим детям получить образование.
Старшая дочь Вера с двумя детьми ушла от мужа-плотника к красному командиру вологодского полка Георгию Васильевичу Туранскому. Была Вера женщиной крупной, по характеру решительной и властной, умевшей даже в самых дальних гарнизонах найти себе дело: она прекрасно шила, вязала, делала дамские шляпки, умела превратить скромные командирские комнаты в казармах в уютные уголки. А Георгий Васильевич был едва ей по плечо, ходил в сапогах-бутылках на высоких каблуках. Родом он был из дворян и во всех чистках уцелел, наверное, только потому, что всю жизнь воевал: то штурмовал Перекоп, то сражался с басмачами, то дрался с японцами на Хасане и Халхинголе.
Долго добивался, чтобы его – старика – пустили на фронт Отечественной войны. Наконец, он сформировал в Узбекистане новую дивизию, но по дороге на фронт эшелон попал под бомбежку. Георгий Васильевич был ранен, а потом его вернули преподавать в Академию. Дивизия же вся полегла в котле под Воронежем.
«Карманный полковник», как иногда друзья в шутку звали Георгия Васильевича, любил репетировать свои лекции по военной истории на домашних слушателях. Благодарным слушателем был дед: тот относился с огромным уважением к лектору и, принимая все близко к сердцу, задавал массу вопросов.
Георгий Васильевич и Евель Завельеавич были не просто родственниками, но и близкими друзьями, несмотря на разницу в возрасте и образовании. Георгий Васильевич прекрасно воспитал детей Веры: старший сын стал офицером-артиллеристом, окончил войну начальником штаба бригады и после войны работал в прокуратуре Москвы, а дочь окончила институт военных переводчиков.
Младшая сестра мамы окончила библиотечный техникум, вышла замуж за московского друга моего отца и проработал до восьмидесяти лет.
Лева Лифшин, единственный сын дедушки, в молодости был, вероятно, большим шалопаем. Учиться не хотел. Был он и парикмахером, и наездником в госконюшне, и пожарным. В вологодском музее пожарной охраны до сих пор висит его фотография в медной каске. Он исколесил всю страну. В 1942 году попал в штрафбат, был ранен и в звании гвардии сержанта с двумя медалями «За отвагу» вернулся домой.
Всю оставшуюся жизнь он проработал в торговле, отличаясь исключительной честностью и непримиримостью к беспорядкам. На его юбилее директор московского универмага шутливо сказал: «Впервые вижу такого честного заведующего отделом: хоть с работы увольняй!».
К старости он много и тяжело болел, брюзжал, не мог найти общего языка с сыном и внуками, а потому похороны его был вдвойне грустными: за гробом шли далеко не все родственники... И такое, к великому сожалению, было...
О моей маме – Розе Лифшиной – рассказ особый.
Свободное копирование
