Бежать из Могилева в Вологду и деда, и всю его семью заставила все та же война 1914 года. Здесь мне следует сделать историческое отступление.
Немцы постепенно заняли западные области Белоруссии и Украины, и на территорию России хлынул поток беженцев-евреев. Чиновничий аппарат царской России на самом высоком уровне всегда тяготел к черносотенным затеям. По совершенно необъяснимой логике расселение беженцев было разрешено только в трех губерниях центральной России: Курской, Тамбовской и Пензенской. Население этих городов сразу чуть ли не удвоилось. Жилья катастрофически недоставало, цены на продукты подскочили, начались эпидемии. Посыпались жалобы и прошения на высочайшее имя.
После долгих и безрезультатных обсуждений в чиновных инстанциях редактор санкт-петербургской газеты «Копейка» Л. Клячко, известный своим заступничеством в «еврейских делах», внес предложение разрешить российским евреям на время войны жить где им угодно.
Высокопоставленный чиновник, услышав такое предложение, чуть не лишился дара речи: «Это что же значит? Вы предлагаете вовсе уничтожить черту оседлости?! Вы думаете, о чем говорите?». Но на такой возглас последовал «убийственный» аргумент Клячко: «А почему бы не уничтожить? Что тут страшного? Ведь война вовсе уничтожила границы Германии, Бельгии, России. Так почему бы нам самим не уничтожить черту оседлости, границу весьма сомнительного свойства?». Доложили государю...
Вскоре был выпущен Циркуляр, открывший для беженцев внутренние губернии России. Под запретом все же остались Москва, Область войска Донского и некоторые другие районы. Такое решение помогло беженцам разъехаться по городам России в поисках работы с любым скромным заработком на содержание многодетных семей.
Евель Завельевич Лифшин еще до этого Циркуляра обратился к вологодскому губернатору с прошением предоставить ему и семье «вид на жительство». Был он к тому времени не просто плотником, но и столяром-краснодеревщиком. Губернатор захотел увидеть работу мастера. Дед выполнял работу три месяца: он изготовил три шкатулки под ордена. Ту, что была из двенадцати пород дерева с инкрустацией, взял губернатор себе. Вторую, что была из трех пород, за деньги купил для подарка жене, а в третьей дед принес домой долгожданный «вид на жительство». Правда, к тому времени вступил в действие Циркуляр, о котором рассказал я выше.
В поисках заработков дед выезжал в Галич. Там же он хотел отдать дочерей в гимназию, но «процентная норма» на обучение евреев и там строго соблюдалась...
Была у деда старшая дочь Нина, очень красивая и от Бога одаренная природно поставленным редким голосом меццо-сопрано. С Ниной связана история, повлиявшая на всю дальнейшую судьбу семьи Лифшиных. В предреволюционные годы в Вологде среди горожан и ссыльных большим авторитетом пользовалась семья Содманов. Доктор Содман и его жена были людьми высокообразованными и близкими к миру искусства. Дед водил с ними знакомство, помогал в обустройстве дома, сооружал декорации для любительских спектаклей, которые ставила Наталия Содман.
Однажды дед рискнул попросить прослушать его дочь. Пораженные музыкальностью и дивным голосом девушки, Содманы настояли на том, чтобы она немедленно поехала в Петроград в консерваторию. Они не только дали рекомендательные письма к своим друзьям-педагогам, но и организовали финансовую поддержку молодой студентке. Было это, кажется, в 1915 году. А в 1917 Нина написала родителям, что просит благословения выйти замуж.
Евель Завельевич немедленно поехал в Петроград. Оказалось, что семья жениха Ильи Штерна имела на Невском проспекте шикарный дом, а на Урале и в Риге – большие заводы. Брак Нины с Ильей был, как говорили в те времена, большим мезальянсом: что мог дать в приданое дочери провинциальный еврей-столяр?
Но встреча с будущими родственниками оказалась очень доброй и сердечной. Деда приняли радушно. Оказалось, что молодой студент Илья в духе времени увлекся революционными идеями и стал отходить от семьи. В студенческой компании он познакомился с Ниной и, как говорится, безумно влюбился. Родителям девушка очень понравилась: красивая, по-провинциальному скромная... Появилась надежда, что женитьба отвлечет Илью от революционных забав.
Со свадьбы дед вернулся не с пустыми руками: новые родственники дали ему определенные средства, на которые он достроил купленный у города полусгоревший дом и завел свое «дело».
Но счастье в семье Штернов продолжалось недолго: за революцией последовали экспроприации, национализации... Штерны решили бежать в Ригу. И эта родственная связь порвалась, скрытая анкетной строкой: «... родственников за границей не имею».
В 1940 году, когда Латвию присоединили к Советскому Союзу, Нина разыскала родителей по переписке. К тому времени она была солисткой Рижской оперы, где пела с известным певцом Михаилом Александровичем. Взрослая дочь уже работала фоторепортером в газете, а Илью избрали в новый Верховный Совет республики. Но в те годы коренным жителям республики еще не разрешался въезд в Россию: граждане бывшей Латвии еще не стали полноправными гражданами Советского Союза.
Переписка оборвалась с войной. Только в 1945 году через соседей по рижской квартире удалось узнать о судьбе семьи Штернов. В ночь на 22 июня 1941 года Илья был застрелен в собственной квартире ворвавшимися айзсаргами – латышскими фашистами. С приходом немцев женщины попали в гетто, затем в Саласпилс, где и были уничтожены.
Так трагично и вместе с тем типично оборвалась еще одна веточка нашего рода... Когда мы с женой были в Саласпилсе, все время перед глазами как бы стояла довоенная фотография моей двоюродной сестры – изумительно красивой девушки Миры Штерн.
В нашем доме как память об этой семье остались некоторые сувениры из петербургского дома Штернов. Вещи имеют свойство переживать своих хозяев, но редко могут рассказать свою историю. Историю этих сувениров наша семья помнит и хранит.
Свободное копирование
