Лифшины - 1

Лифшины

Пускай на миг один – и то спасибо им:

Они теперь со мной, всем обликом своим.

Воспоминаний свет, пронзающий года,

У нас нельзя отнять нигде и никогда.

А. Гитович

Семья моей матери жила когда-то на стыке Брянской, Могилевской и Гомельской областей, в краю типичных городков черты оседлости, населенных русскими, украинцами, белорусами и евреями так, что трудно было порой сказать, кого на улице живет больше... Жили дружно, мирно и в большинстве своем одинаково бедно.

Дед – Евель Завельевич Лифшин – рос в многодетной семье дегустатора местной табачной фабрики. Завел Лифшин не курил, но по дыму самокрутки мог сказать – из нижних или верхних листьев табачного куста приготовлена махорка.

Когда Евель был еще маленьким, случилась беда: внезапно налетевший смерч поднял его высоко в воздух и не очень мягко опустил вдалеке на огород. С той поры он не слышал на одно ухо и держал голову чуть-чуть набок.

Как и дед по отцу, Евель Завельевич всего полтора года учился в школе при синагоге – хедере. Но итоги учебы у обоих оказались весьма несхожими. Дед Подольный был мудрым в житейском плане человеком, уважаемым среди единоверцев и соседей. Но книжные премудрости его не увлекли: он довольствовался чтением молитвенников. Дед Лифшин, напротив, стал заядлым книгочеем. Со временем он прочел почти всю русскую классику. Многих еврейских писателей цитировал почти наизусть и всегда – к месту. Читал он бессистемно, порой урывками, но обо всем прочитанном имел свое суждение, иногда наивное, но всегда непосредственное.

Зато газеты он читал регулярно, отмечая цветными карандашами то, что нужно прочесть детям, а что – обсудить с друзьями. Когда он стал техником-строителем, на ворчание бабушки из-за развернутой газеты раздавался его шутливый голос: «Бин их а техник, муз их лейзен а блат!» («Раз я техник, я должен читать газету!»).

После того, как его сбила машина, из больницы за два дня до смерти он передал мне обрывок конверта, на котором написал слова Чернышевского: «Будущее светло и прекрасно! Стремитесь к нему...».

Среди друзей слыл человеком слова и великого трудолюбия. Овладев в молодости плотницким и столярным мастерством, он сколотил из таких же еврейских ребят бригаду и поехал с ней по России на заработки. С детства я помню рассказы деда о том, как они строили русские церкви и как по православному обычаю за них, строителей, в храмах служили молебны. Позднее я натолкнулся на такую же историю в книге А. Рыбакова «Тяжелый песок». Вероятно, не только дедова бригада творила в России богоугодные дела.

В Вологде дед участвовал в строительстве вокзальных сооружений, в строительстве Горбатого Моста через железнодорожные пути около вокзала. Построил он много жилых домов.

Одним из последних сооружений деда в Вологде была синагога, в которую он вложил и свои скромные личные сбережения. Было это уже в конце двадцатых годов. Но в ночь накануне официального открытия синагоги всех ее строителей и служителей свезли в ЧК и заставили под угрозой репрессий подписать документ о добровольной передаче здания синагоги городским властям.

Это было деревянное одноэтажное здание на Козленской в квартале между улицами Предтеченской и Галкинской. В нем потом размещалась станция Скорой медицинской помощи. Старожилы, вероятно, помнят это здание, но мало кто обращал внимание на то, что в круглое окно под его крышей на фасаде была врезана шестиконечная звезда Давида – могиндовид. А здание нынешнего ресторана «Мишкольц» никогда синагогой не было, хотя кое-кто это и утверждает: там был костел, заложенный поляками. Их за участие в освободительном движении в великом множестве царские власти ссылали «...в известную своим нездоровым климатом Вологду». Такую нелестную характеристику нашего края я нашел в польском источнике, описывавшем судьбы участников польских восстаний.

Как мне представляется, именно в ночь конфискации здания прекратила свое существование последняя еврейская община в Вологде. По крайней мере, я за свою жизнь ни разу не слышал, чтобы в Вологде где-то собирался «а минен», т.е. десять мужчин, по обряду необходимых для молитвы. Верующие молились каждый в одиночку, чаще – в душе, чем вслух. Мацу на пасху привозили из столиц. В ритме российской жизни потерялась еврейская суббота. Язык идиш стал забываться уже в первом поколении от наших дедов, а языка иврит не знал никто.

Строго говоря, последним очагом еврейской культуры в Вологде была еврейская школа, располагавшаяся в одноэтажном особняке с мезонином, что стоял в самом начале улицы Герцена, там, где сейчас возвышается похожее на саркофаг здание областной Администрации. Школа только называлась еврейской: язык и история евреев изучались там факультативно, лишь по желанию учеников и родителей. Учились в школе дети разных национальностей. В школу эту стремились попасть многие: там работали хорошие учителя. Директором был один из лучших педагогов города Николай Иванович Лихачев. Школа просуществовала недолго: в начале тридцатых годов она была закрыта без видимых на то причин. А ее директор погиб в 1944 году, обвиненный в антисоветской агитации.

Но вернемся снова на родину моего деда. По его рассказам я помню, что бурные события происходили там с 1905 года. В селениях начались погромы. Интересную деталь рассказывал дед: среди погромщиков, приходивших бить евреев, как правило, не было людей из того селения, где происходили кровавые события. «Местные» никаких претензий к «своим» евреям не имели. Больше того, были часты случаи, когда жители разных национальностей объединялись в отряды самообороны, и тогда погромщикам приходилось туго...

Брат моего деда, которого в семье звали «мизиникер» – «младшенький», или «мизинчик», известный в местечке балагула – ломовой извозчик, в одной из таких стычек схватил оглоблю... Дело обернулось арестом «за драку с нанесением тяжких телесных повреждений». Предстоял суд, суровый и навряд ли справедливый. Но парню устроили побег. Некоторое время он жил на полулегальном положении в Одессе, участвуя в революционных группах, но под угрозой нового ареста бежал в Америку.

Вот так государственная политика, опирающаяся на открытый антисемитизм, толкала молодежь в революцию, изгоняла из страны. После революции связь с «младшеньким» оборвалась. Даже в анкетах дед никогда не писал о брате. Но в 1942 году через Красный Крест в Вологду пришло письмо из Соединенных Штатов: брат просил деда срочно выхлопотать ему разрешение вернуться в Россию, чтобы он мог пойти на фронт.

Я уже не помню, в каких выражениях, но «младшенький» намекал, что имеет опыт войны с фашистами. Дед высказал предположение, что он успел повоевать в Испании. Получили мы пару посылок из Америки. Помню, что в одной из них было драгоценное по тем временам белое туалетное мыло, к тому же испускавшее по всей квартире потрясающий аромат, напоминавший о чем-то съедобном и очень вкусном... От этого запаха в голодном желудке возникало противное щемящее ощущение...

Переписка деда с Америкой прервалась быстро: страх репрессий «за связь с заграницей» был столь велик, что часто оказывался сильнее ослабевших со временем семейных чувств.