Вернусь к истории ареста отца. Когда мама, наконец, пробилась на прием к прокурору, он спросил только одно: как попали к ней сведения из тюрьмы. Мама ответила откровенно. Прокурор оставил у себя все документы и категорически наказал маме ни в коем случае никуда больше не обращаться.
Началось новое тягостное ожидание. На целый год в тюрьме прекратились допросы. На протесты отца ответом был карцер. Передачи принимали очень редко. Запрет прокурора давил на воле...
Уже окончилась финская война, уже расстреляли кровавого наркома Ежова, когда в один из весенних дней 1940 года отец вернулся домой. На вопрос мамы, что он испытал в первый момент, когда вышел на свободу, отец ответил: «Мне пришлось преодолеть острое желание зайти по дороге в булочную и украсть там кусок хлеба».
О том, что было на самом деле, мы узнали много позднее. Московский прокурор затребовал дело отца в порядке надзора в прокуратуру республики. Потому и наступило почти годичное «затишье», о причинах которого, естественно, не могли знать ни в тюрьме, ни на воле. Когда же Ежова убрали, то заключенных, чьи дела еще не были окончены, из тюрем выпустили. Теперь стала известна фраза Берии, произнесенная тогда на заседании политбюро: «Дурак Ежов! Скоро совсем некого будет сажать!».
Документы из Москвы вернулись в Вологду много позднее. В них указывалось, что обвинения, предъявляемые Подольному, показаниями свидетелей не доказаны, а сами показания должны быть перепроверены...
В документах дела я обнаружил протоколы новых допросов свидетелей, где они полностью отказываются от данных ранее показаний. Больше того, они утверждают, что ранее их заставляли подписывать протоколы, которых они вообще не читали.
Есть в деле справка о том, что за применение недозволенных методов ведения следствия, за нарушение норм социалистической законности следователи «такие-то» осуждены к высшей мере наказания...
Много лет спустя, уже после войны, отец встретил в больнице одного из этих «свидетелей», погибавшего от рака горла. Перед смертью он попросил прощения... Отец наказал мне никогда не называть имени этого человека.
Однако странным мне показалось то, что в предъявленном мне следственном деле отца ни показаний, ни даже упоминаний фамилии этого человека я не обнаружил.
В 1938 году, после ареста отца, я тяжело заболел. Только усилиями прекрасных вологодских врачей Михаила Аристарховича Левитского и Николая Александровича Ренатова, благодаря самоотверженности мамы, удалось вырвать меня из крайне тяжелого состояния. Очевидно, из молчаливой солидарности с сидевшим в тюрьме отцом оба врача регулярно по очереди навещали меня дома, приносили лекарства и никогда не брали у мамы денег.
Малознакомые люди передавали нам то фрукты, то овощи, то конфеты. А когда нас захотели выселить из квартиры, Анатолий Васильевич Семериков резко вступился за нас и фактически предотвратил еще одно беззаконие: он попросту вышвырнул за порог явившегося в наш дом претендента. Были, конечно, и такие люди, кто отвернулся в это страшное время от нас. К счастью, не все!
После тюрьмы отец был тяжело болен: жестоко мучила язва желудка. Но в армию он ушел уже в июле сорок первого практически добровольно. Сначала служил рядовым пожарным на военных складах, а потом – лейтенантом административной службы, военюристом в военных учреждениях Вологды.
В распределительно-эвакуационном пункте РЭП-95 он отвечал за юридические вопросы комплектования и оборудования военно-санитарных поездов. Работы было столько, что он месяцами не появлялся дома. Сохранилась справка 1942 года о том, что лейтенанту Подольному предоставляется недельный отпуск по болезни: диагноз – дистрофия 2-й степени. На фотографию страшно посмотреть...
Кто хочет узнать, какими трудными, а подчас и героическими были судьбы военно-санитарных поездов, пусть прочтет книгу Веры Пановой «Спутники» или посмотрит поставленный по книге фильм «На всю оставшуюся жизнь». В формировании этого поезда отец тоже принимал участие.
Свободное копирование
