Его caтиpa, как рапира...

Его caтиpa, как рапира...

Иная вера, как скала!

Не сокрушит ее хула.

– Не сокрушит?

– Конечно, нет.

Ведь на хулу введен запрет!

И. Тарабукин

Вологодский педагогический институт времен моего студенчества жил интересной литературной жизнью. Здесь хранились традиции, шедшие, вероятно, от Александра Яшина.

Стенгазета института постоянно печатала стихи наших студентов, литературные рецензии, обзоры новинок. Но были среди студентов и «серьезные», на наш взгляд, поэты. Так, Валерий Дементьев опубликовал уже сборник детских стихов. За него, правда, он был бит столичными критиками, но в наших глазах эта критика звучала вроде похвалы: заметили в столице! Валерий руководил драмкружком, читал свои стихи, которые всем нам нравились. У Валерия в доме я познакомился с «дядей Костей» – с очень интересным писателем Константином Коничевым: он рассказывал нам, как работает над романом из времен Петра I. Я впервые как бы побывал в лаборатории настоящего писателя.

Сергей Викулов читал свои сочинения редко, публиковал еще реже, но мы чувствовали в его стихах серьезные ноты...

Саша Романов охотно давал свои стихи в стенгазету. Студентам, а особенно студенткам, они очень нравились: в них звучали всем знакомые и понятные вологодские нотки.

Все трое с годами стали профессиональными литераторами и лауреатами Государственных премий.

От рождения незрячий Саша Власов писал прекрасные басни и даже издал свой сборник. Студенты Юра Герт и Костя Нотман приносили в стенгазету литературные обозрения и критические статьи. С годами Юрий стал писателем, а Костя журналистом.

В какие-то моменты и мне хотелось попробовать писать... Но первые попытки стихотворчества мне самому показались беспомощными. Попробовал писать очерки. Получилась голая мораль. Для себя я решил, что писать никогда не буду...

Но именно в этом плане заметное влияние на меня оказала дружба с Игорем Тарабукиным, хотя наши встречи были не столь уж часты.

С Игорем и его другом Волькой мы были знакомы с раннего детства: дружили еще наши родители. Но ребята были старше меня года на четыре, а в том возрасте это была слишком большая разница, позднее разделившая поколение на воевавших и невоевавших.

Мы, младшие, смотрели на Игушку и его друзей-старшеклассников с каким-то особым почтением: они казались нам такими умными и сильными, даже... стихи сочиняли! Нам хотелось быть ближе к ним, но только Игушка и Волька Трифонов удостаивали нас – школьную мелюзгу – вниманием.

В тридцать седьмом арестовали комбрига Афанасия Павловича Трифонова и его жену. Исчезли из школы и их дети. Волька и его брат пошли по детдомам, а сестру взяли к себе добрые люди... Поверить в то, что все они были «врагами народа», мы никак не могли. Я спросил у мамы, а она сказала: «Разберутся и обязательно выпустят». Но до 1940 года я так и не слыхал, чтобы кого-то выпускали.

Пришла война, и Игушка, как все его звали, попал в армию, но довольно скоро был демобилизован по болезни. Вернувшись домой, поступил на вологодское радио корреспондентом и пошел снова учиться в вечернюю школу. Тут-то мы с ним и сошлись ближе. Мне предстояли экзамены на аттестат зрелости, а он советовал мне, как лучше готовиться к сочинению, как выбирать тему. Я предпочитал темы современные, а он убеждал, что «...гораздо интереснее писать, например, по Салтыкову-Щедрину». Я же никого из салтыковских героев, кроме Иудушки Головлева да Премудрого пескаря и не помнил... Пристыдил он меня, а потом как-то просто извинился: «Впрочем, у каждого – свой вкус. Кому нравится поп, кому – попадья, а кому – попова дочка!». От него впервые услышал я такую присказку.

Поступил Игушка на факультет журналистики Свердловского университета и стал приезжать на каникулы. Мы любили в ту пору поздними летними вечерами гулять по городу, наблюдать солнечный закат на Соборной Горке. Игорь часто читал свои стихи, смакуя каждую удачную рифму. Он просто требовал, чтобы я признал рифму то ли абсолютно новой, необыкновенно глубокой, а то и вообще гениальной... А я в стихах разбирался слабо. Поначалу мне казалось, что Игорь хвастается своими строчками, и просто поддакивал ему, а потом я понял, что он ищет во мне слушателя и критика. Начал возражать и сразу почувствовал, что ему со мной стало интереснее.

От Игоря я впервые узнал о Надсоне, о Саше Черном. Он же дал мне прочесть «Максимы» Ларошфуко. Помню, как до хрипоты мы обсуждали «Горе от ума», восторгались афористичностью грибоедовского языка.

И еще, он все время уговаривал меня попробовать писать стихи: «Это же так интересно, так помогает точно мыслить! Главное, чтобы не было ни одного слова лишнего. Эпиграмма – мой идеал!». Когда же я стал редактором институтской стенгазеты, он первым пытался раскрыть для меня многие профессиональные секреты журналистики: ему очень нравилось это делать и наблюдать за тем, какое впечатление на меня производят его уроки.

А потом была еще одна интересная встреча. Я возвращался из-под Троицка с кумысолечения в Вологду. В Свердловске должна была быть железнодорожная пересадка, но билетов на ближайшие три дня не оказалось. В студенческом кармане же оставалась последняя трешка. Я решил найти общежитие, где жил единственный знакомый мне во всем Свердловске человек. Зашел в адресный стол. В итоге одна из сотрудниц, одетая как-то по-праздничному, предложила проводить меня по нужному адресу.

Всю очень дальнюю дорогу она была со мной крайне любезна, а я даже усомнился, туда ли меня везут... Но вот и дом, и подъезд, и уверенный звонок в дверь, а там – шумное застолье. «Я к вам заблудившегося гостя привела!», – сказала провожатая. Так я попал... на свадьбу Игушки! А мама невесты была начальницей того самого адресного стола... Я оказался единственным вологжанином на свадьбе. Три дня в Свердловске пролетели незаметно, а в памяти они остались на всю жизнь и еще больше скрепили нашу дружбу.

С 1962 года Игушка стал ответственным секретарем редакции журнала «Уральский следопыт». Но первый свой поэтический сборник он решился опубликовать в 1959, а потом сразу свет увидели еще две книги. И их хватило на то, чтобы сам мэтр российской поэзии Самуил Яковлевич Маршак дал нашему Игушке рекомендацию в члены Союза писателей.

Всего за жизнь Игорь опубликовал одиннадцать книжек сатирических стихов. Одна вышла в Вологде. Смею утверждать, что эта небольшая книжица «Как дважды два», вероятно, одна из самых удачных в его творчестве. Сборник начинался таким «предисловием» автора:

Нет ничего яснее в мире,

Чем то, что дважды два – четыре!

Но мне твердят о том раз двадцать,

А затвердив, долбят опять...

И начинает вдруг казаться,

Что дважды два в итоге – пять.

Ведь если дважды два – четыре,

Зачем так долго убеждать?

В 1977 году мне пришлось быть свидетелем реакции разных людей на стихи Игоря. Отправляясь на отдых в Крым, я захватил пахнущий типографской краской экземпляр сборника. За три недели его зачитали до дыр, не единожды переписали в тетради и блокноты почти построчно.

Каждый с восторгом рассказывал, что узнает в эпиграммах своих знакомых, сослуживцев, начальников и подчиненных. И ни один не сказал, что нашел в них собственный портрет или даже случайные черты своего лица.

Санаторий был «партийный», и тарабукинские рифмы разошлись по ответственным докладам вплоть до пленумов ЦК. То, что стеснялись сказать вслух от собственного имени, говорили словами поэта. Пара строк попала даже в доклад Никиты Сергеевича Хрущева:

С милым рай и в шалаше,

Но квартира – больше по душе...

Карикатурист и художник Дени (В. Денисов) когда-то сказал: «Смех сатиры только тогда значителен, когда за ним стоят невидимые миру слезы чуткой души и большого культурного ума». Были у Игоря и природный ум, и внутренняя культура, и тонкая душа потомственного российского интеллигента. Критики говорят, что сатириков той поры родила политическая оттепель шестидесятых годов. Может, это и так. Нынешнюю гласность тоже считают едва ли не главным достижением перестройки.

Критиков и сатириков появилось великое множество. Но если сравнить творчество Игоря Тарабукина с образцами сегодняшними, то придется признать, что не было в его стихах того раздражения, развязного тона, который присущ наиболее «смелым» литераторам нашего бурного времени. Нет в его стихах ни апломба опровергателя авторитетов, ни холодного скепсиса социального циника.

Именно эту сторону его творчества подметил и оценил великий Аркадий Райкин, когда к нему случайно попала рукопись одного из сборников. Кажется, впервые и всего один раз в жизни Райкин написал предисловие к поэтической книге: «Жизнь движется любовью, а не ненавистью, а Тарабукин воюет с тем, что мешает нам любить».

Все испытал на себе талант этого человека: и добрые признания друзей, и цензурные запреты, и читательскую любовь, и административные притеснения. Вот некоторые его строки:

Так много лозунгов везде

О достижениях в труде,

Что если их читать всегда –

Призывы, здравицы, салюты, –

То не найдется и минуты

Для достижений и труда.

Со школьной скамьи мое поколение заучивало работы о краеугольных камнях... И вдруг такие строки:

* * *

На нем философы веками

Углы срезали без конца.

И стал краеугольный камень

Круглей пасхального яйца.

* * *

Все «за» и «против» подытожив,

Со вздохом к выводу придешь:

Конечно, истина дороже...

Но много выгоднее ложь!

* * *

Кузькин жулик... Кузькин вор!

Только должность крупновата.

Не случайно прокурор

Стал похож на адвоката.

Изредка попадались цензоры со своим «профессиональным» чувством юмора. Когда вышла в свет последняя прижизненная книжка Игоря «Пантеон курьезов», на высоком государственном совещании цензор сказал: «Еще один такой курьез, и нам придется отправить автора и издательство в пантеон!».

Верно говорят, что лучше всего дух времени выражают анекдоты, эпиграммы и бардовские песни. Хотя бардовских песен Игорь не писал, но песня композитора Родыгина «Зовет гора Магнитная, и сам магнитогорский я...» на слова Игоря Тарабукина была долгое время визитной карточкой промышленного Урала.

Муза Игушки не замолчала и в самые трудные времена после оттепели... В конце 80-х годов тяжело уходила из жизни старая учительница – тетя Катя – мать Игоря. К матери приехал сын. На Каменном Мосту мы встретились случайно и на короткий миг. Выглядел Игорь очень плохо. «Провожу маму и самому настала пора уходить...», – без всякого пафоса сказал он и протянул мне два машинописных листка. – При жизни это опубликовано не будет. Прощай! Прочтешь дома...».

То была наша последняя встреча. Игорь чувствовал близость своей кончины. Организм большого и сильного человека подточил диабет, принесенный еще с войны. Он жил на постоянных уколах. Недаром о себе он писал:

То втык, то ВТЭК.

И так весь век...

В тот вечер дома я прочел его «Собакизмы» – рассуждения Джима из породы боксеров в телепатическом подстрочном переводе и поэтическом изложении его хозяина». Поразило:

Привык ходить на поводке.

Но, если лаять откровенно,

Вся наша жизнь несовершенна...

И поводок не в той руке.

Да, при жизни эти строчки Игорь не увидел опубликованными. Так случилось, что Игорь умер раньше своей мамы, а первой оплакала его смерть верная собака...

В 1985 году вышел посмертный сборник «Завтрак с процентами». Там были и «Собакизмы», но чья-то бдительная рука внесла в них свою иезуитскую правку, изменив всего одно слово, а смысл...

После войны Игушка встретился снова с другом детства Володей Трифоновым. Пройдя через детдома, овладев самыми разными специальностями, Волька остался таким же чистым и преданным другом. Недавно он передал в Вологодскую областную библиотеку архив своей многолетней переписки с Игушкой. В этих письмах много того, что по условиям времени не могло быть опубликовано. Есть в них и такие слова, которые больше обращены не к адресату. Сурово проанализировав нашу действительность, он прибавил:

«...если кто-то перлюстрирует мои письма,

то я этих людей не боюсь, так как свою

Родину люблю не меньше, чем они...».

Володя же так на всю жизнь и остался одним из первых критиков Игушкиных книг, мнением которого он дорожил. Замечательный французский сатирик Франсуа Рабле писал: «Здоровый народ не может жить без смеха!» В таких людях, какими были Игорь Тарабукин, Володя Трифонов, «...и сок земли, и соль земли».

Я благодарен Игорю за то, что в определенный момент он помог мне преодолеть «психологический барьер» на дороге к творчеству. «Пиши! Не боги горшки обжигали!» – убеждал он...