И вот я в Москве. Этому событию я рад чрезвычайно - хожу, смотрю, удивляюсь, запоминаю, впитываю. Но больше всего радуюсь тому, что снова вижу Виталия Лазаренко и Григория Амурского.
Меня ведут в "Аквариум", вокруг непривычная обстановка, и я робею. Друзья подбадривают, но мне везде чудятся косые взгляды и недоброжелательность к провинциалу. Я так напуган, что хоть из Москвы беги.
В первый же вечер я смотрел ту программу, в которой мне предстояло выступать. Увидев таких мастеров, как Г. Афонин, Ю. Даминская, А. Громов и В. Милич, И. Гурко с их блестящей техникой и добротным литературным материалом, особенно по сравнению с тем, каким мы пользовались в провинции, я затосковал еще больше. Как мне тягаться с ними? А тут еще долетели до меня язвительные фразы: дескать, посмотрим, что из этого получится. Но так как выступать все равно надо, то я подбадриваю себя воспоминаниями о своих успехах в цирке Керчи и в екатеринодарском "Арлекине".
Однако перед выходом на сцену волновался до тошноты. Не сознавал даже, что делает Гурко, после которого моя очередь выступать. И вот, стоя за закрытым занавесом, слышу, что Амурский, понимая, как трудно будет мне тягаться с признанными мастерами, подготавливает мой выход:
- Вы аплодировали сейчас столичному артисту, а вот давайте покажем, как мы можем принять артиста из провинции. Это мой друг, и я за него очень волнуюсь... Итак, Петруша Тарахно!
Занавес открылся, и первое, что я вижу,- это ложа, а в ней - Лазаренко. Он ободряюще кивает мне, а я боюсь взглянуть в черный провал зрительного зала. Страх страхом, но привычка берет свое, и я успокаиваюсь. Читаю короткое приветствие публике, чего никогда раньше не делал, и сразу же чувствую ее благожелательное расположение. Перехожу на репризы, но смеха почти не слышу. Наверное, для Москвы они недостаточно остроумны, зато куплеты о бегстве Врангеля из Крыма пришлось исполнять три раза. Ободренный успехом, порываюсь исполнить сразу весь свой репертуар, но Амурский дает мне знак, что больше не нужно - впереди две недели выступлений, и занавес закрывается.
...Пот лил градом, я так ослабел, что едва хватило сил подняться по лестнице в гардеробную. Ни одно выступление не давалось мне так трудно. Я чувствовал себя так, словно на мне возы возили. Страх, оказывается, можно мерить и пудами.
Следом в уборную влетает Лазаренко и, видя меня в обессиленном состоянии, старается приободрить.
- Вот что,- говорит он,- тебе сейчас надо развеяться.
Идем ко мне. Познакомишься с Маяковским.
Это имя в то время хоть кого могло взбодрить. И мы отправились к Лазаренко. По дороге он рассказал мне, что подружился с Маяковским, и тот даже пишет для него репертуар.
Мало сказать, что Маяковский мне понравился, он меня как-то ошеломил. О нем ходило много самых разных, и даже скандальных слухов. А в провинции еще все преувеличивается. И увидел я его совсем не таким, как ожидал,- вовсе непохожим на моего "босяка", не анархистом,- увидел его аккуратным, модно, даже с шиком одетым, в большом кепи, в узких брюках и туфлях-джимми - огромный и в то же время стройный. Он был остроумным, даже когда говорил самые обычные слова, "просто так". Впрочем, это выражение "просто так" к нему не подходит: все, что он говорил, было как-то громко, внушительно, убедительно. Может быть, такое впечатление возникало оттого, что Маяковский чеканил слова и они выходили у него рельефными, казалось, что их можно воспринимать не только на слух, но и на ощупь.
- Вот это и есть тот самый Петруша,- представил меня, Маяковскому Лазаренко.
Рукопожатие Маяковского было удивительно крепким и энергичным.
- Приветствую рабочего от арены,- сказал он и сразу же начал расспрашивать меня о жизни в цирках и театрах, в которых я работал, о настроениях артистов, о том, что исполняют куплетисты и клоуны, просил спеть то, что я запомнил из чужого репертуара. Я рассказывал ему и видел, что спрашивает он не из вежливости, что это его действительно интересует. Особенно ему понравился рассказ о моем "единоборстве" с белыми при помощи "колодок".
- Правильно,-сказал он,-так и надо поступать, с треском и звоном.
А потом спросил, читал ли я его стихи. Стихи я читал, но с трудом понимал их и признался в этом Маяковскому.
- А чьи же стихи понятнее?
- Есенина...
Есенина я любил, заучивал наизусть и даже исполнял на эстраде. Надо сказать, что, разговаривая с Маяковским, я не испытывал никакого трепета. Удивлялся ему - да, но, если бы мне таким же образом удалось познакомиться с Есениным, я бы, наверное, и слова не промолвил. Но с Есениным мне познакомиться не удалось, я только потом уже однажды видел его в Ленинграде.
- А сегодня о чем петь, просто не знаю,- неожиданно для себя пожаловался я Маяковскому и именно тут вдруг со всей остротой осознал, что мне срочно надо обновлять репертуар, может быть, даже менять манеру исполнения и образ.
- Как - о чем петь?!-удивился Маяковский,-не о теще же, конечно, столько кругом дряни: и спекулянты, и взяточники, и темные дельцы - одним словом, нэпачи.
Я нутром почувствовал безошибочность его слов, его советов, обдумывал их и потом всегда вспоминал, когда выбирал для себя новое произведение. Но сменить образ, в котором ты выступал много лет, к которому привык, в котором чувствуешь себя "как в самом себе", не так-то просто. Однако, думаю, что именно со встречи с Маяковским и начался во мне тот процесс переоценки ценностей, который в дальнейшем привел к разного рода переменам.
На следующий день программу составили удобнее для меня, почистили мой репертуар, и я выступал довольно успешно.
Свободное копирование
