Между тем в России имелась еще и специальная причина, по которой требовалась бесконечно сильная власть.
Эту причину выяснил уже более 100 лет тому Монтескье в своем Esprit des lois ["О духе законов"]. Он там выводит закон, по которому каждому пространственному размеру государства соответствует определенная форма правления, и нельзя, безнаказанно для формы правления, менять размеры государства и, безнаказанно для размеров его, менять форму правления. Поскольку, говорит он, государству малому приличествует форма правления республиканская, а государству размеров средних -- монархия, постольку государство огромное токмо деспотией в целости удерживаться может {Весьма популярное возражение против мысли Монтескье состоит в том, что он не предусматривал возможности еще одного решения, которое будто бы нашла Америка. Она существует при всех ее огромных размерах, не превращаясь, однако, в деспотию. Но при ближайшем рассмотрении легко убедиться, что Североамериканские Соединенные Штаты в первый же раз, когда их страна подверглась экзамену как государство, немедленно же, инстинктом деловых людей, учуяли, в каком направлении надо начать строить свою государственную власть. Началось невероятное увеличение силы и власти президента. Я думаю: очень недалеко то время, когда в его руках будет сосредоточена такая власть, которой позавидовал бы любой Артаксеркс. Эта власть не имеет диких выражений, она умеряется общественным мнением, но это не мешает ей быть безответственной, дискреционной и централизованной в одном человеке.}.
Поэтому не только все государственно мыслящее в России, но весь народ в совокупности каким-то здоровым инстинктом всегда рвался к этой сильной власти. Я думаю, что и успех большевиков в значительной мере объясняется тем, что в них учуяли людей, склонных создать именно сильную власть.
А Временное правительство князя Львова не только не утвердило сильную власть, но уничтожило даже самую возможность ее утверждения.
Поэтому-то я и считаю князя Львова прямо человеком фатальным для русской свободы.
Русскому народу, помимо того, что русское государство было силою сколочено из многочисленных, довольно разнородных частей и, следовательно, только известной долей силы могло быть удерживаемо в целости, сильная власть была нужна еще и по мотивам психологическим.
Русские люди за долгие годы, когда им отказывали в праве на активное участие в устроении судеб родной страны, чрезвычайно привыкли к безответственной оппозиции, к политической воркотне и фрондерству. Свою нелюбовь к власти самодержавной они неминуемо должны были перенести и на всякую власть вообще.
Надо было предусматривать, что еще долгое время всякая власть на Руси будет носить в себе источник своей смерти в день своего рождения. Всякого человека будут переставать любить и начнут критиковать и ему сопротивляться, как только он возьмет власть в руки и только за то, что он -- власть.
С этим душенастроением русских людей (вполне, кстати сказать, уживающимся с ясным сознанием необходимости сильной власти) необходимо было самым настойчивым образом бороться, с одной стороны, путем энергического творчества в духе народных желаний, а с другой -- путем не менее энергического подавления всяких попыток к непослушанию воле страны со стороны отдельных лиц и групп.
А князь Львов занял позицию упорного ничегонеделания и непротивления.
Итог его деятельности с удивительным сарказмом и остроумием подвел популярный в Петрограде юмористический журнал "Сатирикон". В "министерском" номере этого журнала, где были более или менее удачно высмеяны все министры, князь Львов изображен в виде мраморной фигуры, сидящей на троне. Подпись на монументе: "Кн. Львову за благонравие и безвредность". Пояснение к картине гласит: "Личность легендарная. Говорят, будто бы был министром внутренних дел". Будто!..
Не надо было обладать большим даром провидения, чтобы предугадать, что из этого всего получится.
Поэтому, когда 3 марта ко мне в министерство приехал вновь назначенный министр путей сообщения Некрасов и стал меня уговаривать сотрудничать с ним в качестве его товарища, пока ему удастся -- вероятно, в ближайшем же будущем -- убедить Совет министров назначить его министром без портфеля, то я постарался уклониться от этой чести.
Главным моим мотивом было то, что, по моему глубокому убеждению, с таким председателем Временное правительство должно будет свалиться через каких-нибудь два месяца, увлекши в своем падении и кадетскую партию -- единственную, на которую Россия еще могла надеяться.
Неизбежность прохождения Россией периода увлечения крайними политическими и социальными учениями вырисовывалось для меня уже тогда вполне ясно.
Поэтому, сдав через несколько дней министерство Некрасову, я закончил свое участие в правительственной деятельности.
Вспоминая теперь эти шесть дней и ночей беспрерывной работы, я думаю, что я могу ими гордиться.
Железнодорожники, увлеченные моим призывом и личным примером, работали действительно богатырями.
Невзирая на свирепствовавшие в дни революции по всей России небывалые заносы, наша сеть работала как никогда. В Петербург, например, подавалось до 2000 вагонов, чего не бывало ни до, ни после революции.
Благодаря этому Петербург в дни борьбы не испытал голода. Теперь, когда этого не произошло, трудно даже себе представить, что бы было в обратном случае.
Миллионной железнодорожной армии сразу же была привита единственная спасительная для всего будущего России мысль, что спасение страны, спасение собственного благополучия лежит только в величайшем напряжении труда народного, и ни в чем другом.
И люди с восторгом несли этот свой труд на благо своей отныне свободной родины.
И как все это потом изменилось!
