Все лето прошло у нас в тревожном ожидании того, что вновь изменяло нашу жизнь. Уже не могло у нас быть прежней уверенности в прочности нашего настоящего и связанных с ним начинаний. "Езжу, сужу, ряжу,-- писал Леля своему учителю,-- и постоянно упрекаю себя, что я плохой администратор, потому что не поспеваю всюду". В тоже время он продолжал работать над Крижаничем и готовил издание Двинских грамот. Трудно было теперь и требовать от Лели прежнего рвения, когда душой он уже отлетел далеко к своим любимым с детства занятиям. Свеча горела с двух концов, он уже начинал чувствовать утомление и решил, если его в сентябре забалатируют в Академию (а он еще так мало верил в возможность этих выборов), искать другого выхода. Административная деятельность невольно переходила в полицейскую: тушить пожары, преследовать преступления и т. п. Научная деятельность все больше казалась ему недостижимым блаженством.
В сентябре состоялись выборы. Леля был выбран.
Леля тогда уже решительнее отнесся к ожидавшей его перемене. Он говорил, что академик пользуется все лето отдыхом, так что более трех месяцев он будет проводить в Губаревке -- роскошь, недоступная в какой-либо иной службе, и поэтому он надеется, что я не брошу теперь всего начатого с ним вместе в губаревском хозяйстве, не брошу и Губаревского попечительства. Я успокаивала его, но чувствовала, что без него уж будет не то. Однако я должна бала помнить свое асхабадское обещание и еще раз дать Леле слово не бросать хозяйство в Губаревке, дело, которое давало мне такое душевное удовлетворение, вероятно, в силу атавизма, привычки управлять. Кроме хозяйства мне оставалось наследием -- попечительство нескольких школ и посильная помощь населению. Выданные заимообразно на выручку суммы и хлеб мне возвращались и оборачивались много раз.
Свободное копирование
