Выборы в Академию Наук - 1

Глава XXXVI. Выборы в Академию Наук

 Стало тихо... И после пережитых волнений лета 92 года служебная жизнь Лели потекла ровно и спокойно. С осени тетя с Оленькой собрались в свою любимую Женеву, где их ожидали друзья К-ист, но почти накануне выезда тетя серьезно заболела, схватив воспаление легких. Мы очень тревожились за нее, но доктор Гейман спас ее тогда для нас, и она провела с нами всю зиму в Губаревке. А К-ст, не дождавшись своих друзей в Женеве, сам приехал к нам на Страстной, чтобы встретить Пасху вместе. Гостила у нас тогда, уже 3-й год, и Мари Козен, ставшая неразлучной с Оленькой, хотя не дружба с Оленькой ее привязывала к нашей семье, а чувство обожания к тете. Не даром тетя слыла обаятельной женщиной, Мари ее буквально боготворила.

 Еще в конце августа Леля мог уже приняться за свою диссертацию о буквах е и о {Исследования в области фонетики.}, а в конце сентября Леля уже приходил в смущенье: значение и судьба этих двух букв в истории русского языка становились все сложнее, а диссертация принимала размеры все обширнее. Но остановиться на полуслове было невозможно. Московские друзья -- профессора с нетерпением ожидали окончания диссертации, защита которой должна была, по их мнению, вернуть Лелю к оставленной науке.

 Хотя Леля писал своему любимому профессору Фортунатову, что мысль вернуться в Москву, бросить свою должность очень его смущает. "Я так подвязался к крестьянам, так полюбил их, что тяжело будет с ними расстаться", "но вспомнить прошедший первый год своей службы не могу вполне равнодушно, а перспектива продолжать ее, представляла мало соблазнительного. Вечное мотание, бессонные ночи в ожидании поджогов (кто поджигал -- не выяснено) так опротивели мне". Невозможность оградить крестьян от всяких ужасов, с одной стороны, и вмешательство усмирителей, с другой, понятно заставили его страдать от своего бессилия. Когда же в распутицу, в марте и в пашню в апреле народ перестал валить и Леля, вздохнув свободнее, мог наконец закончить свою диссертацию, это занятие по его специальности так опять захватило его, что он просто "заскучал" о своих лингвистических занятиях". Живые говоры и рукописные приобретения имели теперь для него новое значение и сильно захотелось ему тогда поездить по России, изучая местные говоры, как тогда, в Олонецкой губернии. Лето 93 года прошло в переписывании диссертации, в конце августа отосланной Смирнову[1], но Леля был ею недоволен. Ведь он писал ее между делом, в камере, а не у себя в кабинете, постоянно отрываемый и отвлекаемый. Только в II-й главе, ему казалось, что он стал на верную и правильную точку зрения. Перечитывая корректуру, он постоянно волновался, столько еще было недосказанного. Защищать ее Леля рассчитывал в декабре, именно у Фортунатова и тогда, возможно, пришлось бы под давлением друзей, решать оставаться ли ему земским начальником или искать место в каком-нибудь университете. Надо сказать, что в июне-июле того лета Леля был в Москве, Петербурге и Киеве, потому что еще раз переживал душевную драму. Но в этот раз он не был ею разбит и с прежним рвением продолжал свою службу. "До сих пор не нахвалюсь ею (т.е. службой своей), не уйду из земских начальников, пока не женюсь" {}. И когда в ту осень Ягич заговорил о месте Лели лектора в Варшавском Университете, вместо скончавшегося Будиловича, Леля решительно отказался: ему жаль было уйти от своей живой деятельности, ставшей столь полезной для всего окружного населения. Эта деятельность, требовавшая постоянного напряжения и общения с людьми, позволяла ему также без труда переносить свою холостую жизнь... Хорошее это было время! После тревог из-за голода и холеры, теперь Леля мог покойно работать и заботиться о благосостоянии и порядке в его 3-х волостях, о внесении культуры и просвещения в крестьянское хозяйство, о школах в особенности, попечителями которых мы были все выбраны. На его долю приходилось попечительство Вязовской, Мариновской и Нееловской школ.

 Леля выхлопотал, чтобы земство, только что получившее в подарок от проезжавшего министра земледелия заводчика, поставило его у нас. Это был смесь битюга с клейдесдалем. "Добрый", вскоре ставший нашим любимцем, а позже -- родоначальником сотни прекрасных жеребят рабочей, крепкой породы, которую называли шахматовской, породы державшейся еще десятки лет. Достали мы тогда и породистый скот, овец мясных, английских птиц, затем пасеку Дадаковских ульев, над которыми работали зимой свои мастера. Наше хозяйство должно было достигнуть возможного совершенства, чтобы служить образцом для окружного населения. Сверх того ему давались и всевозможные саженцы, семена трав, привить кусты сирени, вишни, тёрну и пр., чтобы привить крестьянам охоту разводить сады и огороды.

 Арефий, ставший моим бессменным помощником во всяком деле, заменял мне теперь и садовника, и приказчика. Мы с ним изучали все отрасли хозяйства по сельскохозяйственным журналам, книгам и брошюркам, и он добросовестно, с неослабным усердием, применял эти знания к делу, более чем охотно привлекая к нему и всех желающих. С головой ушла я в это живое дело, и мне казалось, что я не могла бы жить иначе, как этой живой, деятельной, полезной и счастливой, полной жизнью. Поэтому, когда мне говорили, что необходима перемена моей жизни, девушка на возрасте (!) И перемены эти мне представлялись, никакие советы не могли меня убедить сменить свою счастливую жизнь на жизнь в городе, а еще хуже в заграничном пансионе с прогулками по чужим садам, пляжам и курзалам... Все это казалось мне нестерпимо скучным и перспектива семейной жизни с Б-м, К-м -- смерти подобной. Свободная, независимая, царица {Так называл меня доктор Гейман.} в своем маленьком красивом царстве, я была окружена общей любовью, а забота моя о дорогой моей семье ценилась даже сверх меры. Вот это -- жизнь и счастье!.. И уйти в чужую семью? Нет, нет, я не могла. Леля смеялся, но и одобрял меня. "Женись скорее,-- продолжала я ему давать советы,-- я и на детей твоих буду работать"... Леля качал головой: летние переживания еще были так живы, да к тому же надо же было покончить с судьбой бедных е и о. Почему-то, уж не помню почему, диссертация Лели не была представлена в декабре. Только в конце января {Протокол заседания 26 января 94 г. Отзыв о диссертации 28 февраля 94 г.} в историко-филологическом факультете Московского Университета слушали прошение его о принятии диссертации на степень магистра русского языка и словесности его сочинение об "Исследовании в области русской фонетики" и поручили составить отзыв профессорам Р. Ф. Брандту[2] и Ф. Ф. Фортунатову.

 Через месяц профессора эти представили отзыв, крайне лестный, причем приводили список и прежних сочинений, указывали, что "Исследование о языке Новгородских грамот" смело могло бы быть принято в качестве магистерской диссертации, так что еще и до поданной диссертации, сообщали они, Леля успел приобрести и между русскими, и между заграничными учеными, репутацию одного из лучших знатоков русского языка, почему они считали справедливым возведение его, помимо магистерской степени, в степень доктора русского языка и словесности. В следующем затем протоколе 1-го марта признали, Лелю единогласно достойным степени магистра, а затем -- большинством (13 голосов против 3-х) определили в случае удовлетворительной защиты диссертации признать его и доктором русского языка и словесности.