Корсаков. Экзекуция

Глава XXXIV Корсаков. Экзекуция

 24-го июля в пять часов во время нашего обеда, прискакал Широкинский урядник объявить, что идут казаки. За ним летел тарантас тройкой, сопровождаемый казаками. То ехал Гребенчук с казачьим полковником Усачевым. Не зная причины их визита, тетя просила проводить их в Управу, где Леля и принял их и куда был послан им обед. Мы сначала подумали, что это едет к нам экзекуция за бунт, и сочувствовали этому как могли. Побледневший Леля вышел к ним навстречу, а когда казачья сотня, сопровождавшая тарантас, подъехала к воротам, он велел уряднику проводить их кругом, не впуская во двор. Казаки проехали в Вязовку, где у них был ночной привал. В это время прибежали в деревню за Соф. Гр.: умирала в корчах Ефросинья, прачка наша, окруженная семью малышами; но опять щетками, горчичниками, коньяком она воскресила ее, уже поистине из мертвых. Тем временем Гребенчук с Усачевым пообедали и собрались ехать дальше. Они ехали с казаками по уезду прогулкой. Постоянные подметные письма в Саратове, угрозы сжечь весь город вынудили вызвать из Донской области несколько сотен казаков. Казаки расположились лагерем на площади против казарм. Чтобы занять их, часть их была отправлена с исправником на прогулку. По-видимому, Гребенчука очень тешило это победоносное шествие по уезду, и он с удовольствием приказывал в одних селениях ехать шагом, гарцуя на красивых лошадях, в других лететь во весь опор, думая ошеломить народ. К его сожалению, время было будничное, весь народ был в поле, и никто, кроме ребятишек да старух, не могли любоваться его "маневрами". "Видела ты, баушка, какие у меня казаки молодцы?" -- гордо обратился он к полуглухой "баушке" на въезжей в Широком (за неимением других собеседников). "И не глядела, батюшка, и так у меня уже душа еле в теле держится".

 За обедом "видите ли, да" сказал Леле, что хочет по дороге в Сокур заехать в сторону, в Корсаковку, и воспользоваться случаем, благо казаки под руками, "проучить корсаковцев". Давно он на них точил зубы: народ гордый, беспокойный, непокорный... Верно у него с ними были старые счеты. Теперь он услышал стороной, что у них составлен приговор докторов не принимать и холерных "шалашей" не строить. Холеры в Корсаковке не было, селение лежало в стороне от проезжих дорог и пользовалось чудесной ключевой водой. Холеру они считали "Божиим насланием", доктора не помогут, а только помешают приготовиться к смерти, особенно как упрячут "в холерный барак", поясняли они еще в то время, когда в соседних селениях докторов уже принимали и лекарства их пили, потому что болели. Услышав о намерении Гребенчука проучить корсаковцев, Леля вспыхнул. Проучить -- значило всыпать розог в словаре Гребенчука. А за что эта экзекуция. Кому вредили корсаковцы, спасаясь по-своему от Божьего наслания. Когда народ бунтовал, держал себя дерзко, пытался бить докторов, жечь холерные бараки, меры строгости, конечно, положили бы живо конец бесчинству, но тогда... Тогда ни полиция, ни начальство не сумели их применить. А теперь все это было запоздано и совсем неуместно.

 Леля стал горячо убеждать Гребенчука отложить свою затею, но Гребенчук не сдавался. Он должен был наконец обещать, но так неохотно, что видимо недовольный, уехал с Усачевым в Вязовку на ночлег.

 В 11 часов вечера неожиданно приехал старшина, один, без ямщика, с подвязанными колокольчиками у дуги. Бледный, испуганный, он сообщил, что в Вязовке наготовлено двести розог, чтобы утром "перепороть всю Корсаковку"; "такой обиды народ не перенесет, корсаковцы гордые, независимые,-- казакам не сдобровать, да и исправнику тоже. Настоящий будет бунт. К чему же? Заступитесь за народ свой"! Лелю поразило упорство Гребенчука, человека вообще далеко не злого и не свирепого. Как мог он придумать такую нелепость? Но именно добрые мягкие люди часто выкидывают подобные злые выходки по слабости характера, не умея противостоять злым наветам, или желая доказать свою силу и могущество, именно то, чего у них нет.

 Помириться с дикой фантазией нельзя было, оставалось предупредить Гребенчука. Леля послал старшину не медля в Корсаковку собрать сход на заре, обещая у них быть, а Арефия послал в Вязовку с запиской к исправнику, в которой предупреждал, что будет сам в Корсаковке и раньше его. Необходимо было отобрать у корсаковцев их приговор о шалашах и заменить другим.

 В три часа ночи в темное дождливое утро, до зари Леля с Евстигнеем выезжал в Корсаковку короткой дорогой через горы. Сход уже был собран. Леля взял приговор и стал убеждать изменить его. Сход упирался. Седобородые упрямо твердили: -- "нет, мы не хотим строить балаганов! -- Нет, мы не хотим, чтобы здоровых лечили! -- Долго бился Леля, убеждая, уговаривая, поясняя; и сердился на них, и вновь отходил, слыша эти упрямые доводы: "мы просим только, чтобы здоровых не лечили!" -- Наконец согласились написать новый приговор для вручения Гребенчуку, а старый был отдан Леле. В новом приговоре корсаковцы соглашались принять докторов, "но только, если будут больны", -- "принимать лекарства", "но только если будет в них надобность". -- Едва этот приговор был подписан,-- было 7 часов утра,-- показались передовые казаки. Леля сел в фаэтон и быстро выехал, увозя старый приговор. За версту от Корсаковки он съехался с Гребенчуком. Отослав экипажи, они пешком пошли друг к другу на встречу и остановились на лужайке под горой. В стороне от них стояла бричка, и в ней сбившись, доктор Милославский, вероятно, чтобы оказать помощь во время экзекуции; удивительно разумный способ вселить к докторам доверие и уважение. Леля заявил Гребенчуку, что корсаковцы сходом согласились принимать доктора и строить бараки, согласились выдать на это приговор и поэтому надо их оставить в покое. Гребенчук не соглашался. У него просто руки чесались. Были ли то старые счеты, или желание "видите ли, да" поразить всю волость своим могуществом, только согласиться с Лелей он решительно не желал. Леля настаивал, горячился, и наконец Гребенчук дал слово отказаться от своего намерения. Леля, совершенно измученный, поспешно выехал, чтобы не попасть в конное шествие, надвигавшееся на Корсаковку: от этого удовольствия Гребенчук ни за что не хотел отказаться. Хоть раз в жизни корсаковцы должны были видеть его, своего исправника, в ореоле силы и могущества.

 Леля вернулся домой тревожный, неудовлетворенный, и не вполне еще доверяя слову Гребенчука... И... не без оснований. Гребенчук вынужден был отказаться от экзекуции всей Корсаковки, на что были привезены пучки розог, но не посечь хоть одного корсаковца было свыше его сил! Не имея старого приговора в руках, он даже не знал, на кого обрушиться и выбрал козлом отпущения смирного совершенно безвредного десятского[1] Барабанова, вся вина которого состояла в том, что как десятский, он был под ведомством полиции. И вот, Барабанову, как полицейскому чину, было всыпано 60 розог. Получив их, он потерял сознание. Сход разбежался, женщины с детьми спрятались в лесу. Барабанова на мокром пологу отнесли в Вязовскую церковь под образа. Донцы и "видите-ли, да" продолжали свой путь в Сокур.

 Боже, какое впечатление произвело на Лелю сообщение о действиях Гребенчука. Весь день расстроенный, возмущенный, он не находил себе места, и успокоился только тогда, когда послал к вечеру старый приговор корсаковцев нарочным кн. Мещерскому[2] с просьбой и мольбой обуздать исправника и запретить ему экзекуции.

 Кн. Мещерский, вообще человек чрезвычайно сердечный и внимательный ко всем просьбам, немедленно телеграфно дал исправнику такое определенное распоряжение, что, продолжая кататься со своей свитой, вдоль и поперек уезда, Гребенчук уже никого пальцем не смел тронуть. Ему предоставлялось только вдоволь кричать, повторяя особенно часто в минуты волнения, через каждые два слово свое "видите-ли, да"!

 Удивительно, что до экзекуции в Корсаковке не было ни одного холерного случая. С этого же дня показалась болезнь и у них: "Как доктор приехал",-- решили корсаковцы. Первой жертвой был писарь сельский Коптев. Уезжая из Корсаковки, Гребенчук грозил и его наказать за то, что он, как сельский писарь, писал приговор "о шалашах". Со страха Коптев, человек безответный, тихий, забился в какой-то чулан, а жену с пятью малышами послал к нам искать помощи.

 Она первая и принесла нам известие о Барабанове. Она захлебывалась от слез, дети вторили ей: "Папашу хотят высечь!"

 Леля успокоил их. Мы все утешали прелестных деток Коптевых, удивительно красивых и способных. Через три дня Коптева вновь прибежала к нам: бедный Коптев уже лежал на столе. Как захватил он холеру, сидя в своем чулане, или занесли ее из Вязовки, а ослабевший организм его не справился с ней,-- только оставил он нам на попечение свою бедную вдову и малышей. У меня оставались в попечительстве значительные суммы; еще в конце июля Московский Комитет выслал мне еще восемьсот рублей, и как эти деньги пришлись кстати. Несмотря на реализацию прекрасного урожая, сколько было сирот, горя, нужды после пожаров, холеры, саранчи. Сиротам Коптева, сиротам Миронова и многим другим была оказана на эту сумму существенная помощь, были куплены им коровы, дети были отданы в учение и со временем стали на ноги. (Младший Коптев уже кончил курс и стал священником.)