Ильин день ознаменовался тем, что были отправлены на высидку в Вязовку все крестьяне, которых молва называла причастными к бунту, человек 15, исключительно губаревских. Это как-то успокоило и тех, кто не бунтовал, и самих бунтовщиков, которые ожидая экзекуции и ссылки, бесконечно были рады высидеть два дня у себя дома в жигулевке. Ведь все относительно на этом свете. Одного дядю Никиту как "кандидата" старосты отправили в жигулевку при становой квартире в Сокур, наказание более важное. Но в Сокуре были беспорядки, жигулевки переполнены, пристав привез его обратно. Леля, случайно проезжая Вязовкой и заметя старика в бричке пристава, не знавшего куда его девать, совсем освободил его, тем более, что погребение карболки, которое одно ставилось ему в вину, только способствовало ее сохранению.
В тот же Ильин день в 11 часов вечера, раздался сильный набат из Каменки... над Каменкой стояло зарево: на горе у леса пылали только что привезенные на гумна скирды нового урожая. Долго следили мы за этим заревом, тревожась за Лелю, который тотчас же ускакал на пожар. Понемногу зарево стало слабеть и тухнуть, слышался грохот телег возвращающегося из Каменки народа. Демин с Арефием в последний раз сделали обход усадьбы, что по очереди, добровольно производилось ими каждый вечер (час поджогов обыкновенно до полночи), как вдруг левее Каменских гумен, в самой середине села вспыхнул огонь с такой силой, что полнеба залилось ярким пламенем. Горело село. Арефий вскочил на лошадь и поскакал к Леле, а мы вдвоем с тетей просидели на крыльце дома до зари. Petit Jacob {Так называла я шутя Оленьку -- Яковом.} справедливо рассуждала, что этим не поможешь, и с философией пошла спать. Оказалось, что занялся весь центр, весь порядок, на который дул ветер, все двадцать пять дворов каменских тузов и богачей. Загорелось не от гумен, до которых было две версты, а от нового поджога. Загорелось еще в двух концах широко раскинутого села, но прохожие бурлаки чабанами {Чабан -- кафтан, халат, носимый в холодное время. -- Примеч. ред.} закидали огонь и погнались за поджигателями, которые скрылись в ближнем лесу. Поднялась паника такая (каждый дрожал за свою хату, за свой двор), что, когда на горизонте поднялась яркая утренняя звезда, ее приняли за новый пожар. "Губаревка горит!" -- загудело в толпе, и многие, побросав ведра, бросились бежать в Губаревку домой. Леля, соскочив с киргиза, которого Арефий с трудом разыскал далеко от пожара в огородах, теперь уже именно не жалея рук и голоса, тушил сам и распоряжался тушением пылавших дворов и отстаиванием ближайших к ним построек. Староста Иван Иванович не отходил от него, оба буквально бросались в огонь, и пожарная струя не раз тушила на них загоравшиеся волосы и одежду. Пожар, превратив в груду пепла и углей красу всей Каменки, стал потухать, разломанные вокруг дворы не давали больше пищи огню. Картина была ужасная: стоны, крики, плач, рев скотины, блеяние овец -- весь этот страшный шум был слышан за несколько верст. Прискакали наконец со всех соседних селений, прискакал Сокурский пристав, ночевавший в Вязовке, не переставая били в набат. Били в набат и в Широком, и в Вязовке; ветер дул на церковь и на ряд изб к выезду. Вдруг на пожарище показалась фигура незнакомого "скубента" в соломенной шляпе. "Поджигатель, поджигатель!" -- пронеслось в толпе, совершенно обезумевшей и доведенной до отчаяния. Еще мгновение и "скубент" был бы брошен в огонь. Спасти его мог только пристав, арестовав его. В одно мгновение студент, один из вязовских дачников, был взят приставом в бричку; для успокоения толпы был написан протокол: "Студент Московского Университета Кусков, едет на родину в Красноярск. В Саратове на квартире Амстердамского с 17-го июля.., в кармане квитанции от телеграмм, стопка бумаги, коробочка спичек"... Ямщик ударил по лошадям, и злополучного "скубента" увезли в Саратов.
Леля вернулся только к утреннему чаю. В каком виде -- предоставляю судить. Даже сапоги его были прожжены, а костюм весь залит водой и стал черным от копоти и дыма. Леля выпил только стакан чаю, спешно переоделся, переменил лошадь и в девять часов утра был уже в Вязовке, где в этот день ожидались беспорядки. Священник, регент, весь причт лежали больны холерой, урядник упорно отсутствовал (был в нетях...), и все население дрожало в этот базарный день, опасаясь, чтобы рабочие, бунтовавшиеся в Сокуре (были вызваны войска) не явились в Вязовку Но опасения были напрасны. Сокурские рабочие повернули свои лыжи в другую сторону, и день прошел тихо.
К вечеру из Саратова приехал Кусков вместе с Амстердамским. Протокол пристава был составлен не по форме, нашел Билев, и Кусков вернулся к себе на дачу в Вязовку. Буляя по площади с компанией друзей, дачники эти буквально рычали по адресу всех начальств, доставалось и земскому начальнику, конечно, грозили "мстить ему газетами"... Не понимали только они, что арест Кускова спас его от толпы, охваченной безумной паникой, и быть ему тогда в огне Каменского пожара. Но выпады их против без того загнанной полиции и старшины в такое тревожное время наконец вызвали приказ удалить их в 24 часа из пределов Саратовской губ. Куда они делись, Бог ведает, только из Вязовки они вскоре все выехали.
Свободное копирование
