Кузина Верочка

Глава XXVIII. Кузина Верочка

 Губаревка -- вся в пышной, свежей после выпавших дождей зелени, вся в розах и жасминах, показалась мне особенно очаровательной. Хозяйство Лели было в большом порядке, и он с гордостью показывал мне каждую отрасль, над которой он всю весну работал со свойственным ему увлечением. Особенно в порядке был сад, цветники и огороды. Афанасий, всегда ленившийся без бдительного надзора за ним, теперь превзошел себя. А в полях прекрасные всходы сулили необычайно хороший урожай. Доронин перебрался к нам во двор, заменил кучера, и привел в порядок экипажи, сбрую, лошадей. Даже приключения Ал. Як. были менее драматичны, хотя Оленька много тогда сообщила мне рассказов о приключениях и неудачах в хозяйстве ее милой Ал. Як. Все это, конечно, отзывалось на Леле, который уже взял себе за правило не попадаться ей на глаза в ранние, утренние часы. Быть может, желчь у нее тогда была растревожена. Но как ей было не брюзжать: испольные гуси, дотянув до тепла, почему-то переколели, несмотря на компрессы и микстуры; поросята с выставки, раскормленные под ее наблюдением, превратились в туши, и у борова отнялись ноги: обе свиньи лежали в растяжку, задыхаясь от жира! Грядущих от них поколений не предвиделось! Борова к Пасхе закололи и с бесчисленными приключениями продали Саратовскому колбаснику. Проводы борова и личные переговоры Ал. Як. с колбасником просились в "Стрекозу"... Все яйца "ин-душки", полученные Ал. Як. в подарок от какой-то благодарной пациентки, оказались болтунами. Наконец телка "das Kuichen", которую она выращивала на болтушках и помоях, как "bei uns in Riga", вырвавшись весной на волю, вернулась домой без хвоста: хвост остался, завернувшись на дереве, в лесу! А сколько было еще мелких неприятностей с прислугой: Die горбатенькая Поля немилосердно била посуду и даже свернула у самовара кран. Сманившая ее старуха отказалась делать ванны больным. Третья по счету особа, после отъезда немцев, нашла, что в поле подсолнышники полоть куда легче и выгоднее службы в больнице: рабочая пора сказывалась и очень осложняла положение Ал. Як. в лаборатории", хотя сами больные и их родные постоянно помогали ей в хозяйстве, но она уже со слезами заявляла тете, что на нее, "как на бедного комара, все Макары летят", когда судьба ей послала неожиданное спасение в лице одного из крестьян Губаревки 11-го Общества. Евсигней Маркелов -- кроткий блондин с большими светлыми глазами и большой плешью, с вьющимися вокруг нее кудрями, не мог забыть ухода Ал. Як. за его больной скончавшейся еще зимой женой, и стал заходить к ней делить свою печаль и запивать ее чаем. За это он колол ей дрова, носил воду, исполнял ее поручения. А затем, когда он весной женился вторично, его новая супруга, рыжая Агафья, стала приходить поливать сад Ал. Як., насаженный ею за "майкой", а потом -- die "рыжуха" und der Kahlkopf {и лысая голова.} постепенно совсем перебрались к нам на двор, и Леля нанял их "годовыми" к больничке. Они стали любимцами Ал. Як., и теперь по утрам она уже не встречала Лелю с жалобами, что в бочке мало воды и der Lange позабыл ей с вечера нарубить дров. Der плешивый был исполнителен, кроток и внимателен.

 Но Ал. Як. нередко переживала и счастливые минуты. Обычно удачное лечение ее вызывало общую благодарность, крестники ее насчитывались десятками, пациенты -- уже сотнями. На Пасху толпа баб пришла благодарить тетю "за Алек. Яковлевну", т.е. за ее самоотверженную помощь (конечно, бесплатную). Бабы принесли тете груду яиц и горячо настаивали, чтобы от них не отказывались. При этом наговорили столько похвал по адресу лекарки, что тетя даже немного помирилась со всеми ее выходками и самовольными отлучками. Она даже не возражала, когда Ал. Як. объявила ей, что уходит по обету на богомолье в 10-ю пятницу, за сорок верст в Елшанку на Волге, к Ивану Постному. Это богомолье, конечно, было внесено в наши анналы, но и сама Ал. Як. всегда любила его вспоминать.

 Ее, по-видимому самою очень тешил "библейский" {Ничего общего с библией не имевший.}, как уверяла она характер ее странствования. Она шла сорок верст пешком, окруженная бабами и "девицами". Дорогой в деревнях ее встречали, выходили к ней за околицу, вносили ей больных, зазывали в избы отдохнуть. "Слава" ее бежала впереди ее и в деревнях по дороге все знали еще накануне, что идет "лекарка"!

 В Елшанке было громадное стечение народа на ярмарке и две женщины от жары упали в "охморок". Ал. Як. воскресила их своим "шпиртом". Один мальчик, прыгая, сломал себе ногу. Алекс. Як., первая, пока разыскивали бабок и докторов, перевязала ногу и помогла ему. Только когда вдруг точно из-под земли вырос "der курятник", чтобы составить ein Protokol и записать ее имя, Ал. Як. затряслась от негодования: um Gottes willen {Ради Бога.}, господин курятник! о добрых делах в газетах не надо писать. Довольно обо мне писали в Московских газетах", взволнованно протестовала она. "Добрый курятник" оставил ее в покое. Но всего забавнее была картина ее переправы через речку Чердым, на которой весенней водой был снесен мост. Речка была неглубокая. Провожавший Ал. Яковлевну от самой Губаревки старик Скворцов предложил ей свои плечи. Ал. Як. подобрала юбки, геройски забралась к нему на горб и заботливо из под своей шляпы Tirol оглядывалась на своих спутниц, которые следуя за ней в брод, с визгом плескались в теплых струях реки, тогда как она, яко посуху, прибыла на тот берег.

 Но не приключения Ал. Як., не хозяйственные запросы восстановленной Губаревки занимали наши думы и мечты. Все это было лишь фоном картины, вернее даже только рамой для тех ничего общего с Библией не имевших переживаний, о которых брат глухо упоминает в своей краткой автобиографии...

 Много мы тогда переговорили с Лелей, уходя утром до чая в парк и Дарьял, ведь мы еще зимой условилась серьезно говорить о нашей судьбе. Он говорил о себе, говорили и мы с Оленькой о своих переживаниях. "Замуж я не пойду, говорила я Леле. Решила я это твердо. Но я хочу, чтобы ты скорее женился, и я буду тогда жить для твоей семьи". Леле улыбалась эта перспектива, но он совсем не хотел быть эгоистом, не хотел, чтобы мы отказывались от личного счастья. Он очень подробно допрашивал меня про Тифлис и Асхабад. Допрашивал и Оленьку про Женеву и К. Только, когда Леля убедился, что мы решительно не хотим более слышать о "женихах". "А если я выйду, то после тебя",-- говорила я. "Совсем никогда"! -- утверждала Оленька, Леля невольно вернулся к давно знакомой нам мечте о его милой, кроткой, изящной Верочке Челюсткиной. Леля все еще ссылался на безденежье, денег нет. "Денег никогда у нас и не будет, возразила Оленька, но это не причина не жениться"! Дальше больше, и наконец мы договорились до того (на зеленом роднике), что решили не откладывая дальше ехать прямо к Чел. в Константиновку Планы наши и намерения были сообщены тете, она их очень одобрила, так ваш очень любила именно Верочку.

 18-го июня вдвоем с Лелей мы собрались в путь. Поехали мы на своей тройке. На козлах сидел Форка, тот Форка, который 4-х лет уже все "пропил с батькой" {См. ранее -- сын Матвея и Параши (часть I).}. Теперь это был бойкий ловкий 16 л. мальчик, росший во дворе. Унаследовав от покойного отца -- кучера Матвея и любовь к лошадям, и умение ими править, он часто ездил с нами за кучера. 1-ую ночь в дороге провели мы в Петровске на въезжей, сделав знакомой дорогой 60 верст по Пензенскому тракту. 2-ую ночь провели на Князевом хуторе, проездив весь день проселочными дорогами. Конечно, в дороге кормили лошадей.

 Невольно, хотя прошло 10 лет после возникшего "очарования", меня самою волновало и радовало исполнение моей давнишней мечты -- видеть дядю Гришу в своей родной обстановке, у себя в деревне! Эта картина превзошла мои ожидания. Усадьба была очень красивая. Местность гористая, много лесу, получше всякой Швейцарии. Кроме старой усадьбы, большого каменного дома с террасами, балконом и спуском аллей к реке, была еще в лесу новая усадьба, небольшая, выстроенная дядей Гришей недавно и где он любил жить один среди картин своих, книг и нот... Тут же виолончель его, бульдоги. А недалеко от новой усадьбы -- ряд построек -- конного завода. И были же у него кони! Только знаток-любитель мог их так растить и холить. Целый альбом их снимков, до 150 штук, не сходил с его стола. Начиная с великолепного вороного заводчика Зулуса, на котором дети покойно катались, и кончая жеребятами, свободно гулявшими в огороженном им парке -- конный завод дяди Гриши, хотя уже и очень сокращенный, еще был замечателен. Но... к удивлению моему, я заметила, тотчас же, что какая-то струна моей души точно перестала звенеть, душа моя... освободилась (!) Впечатленья скользили, но "очарованье", вместо того чтобы вновь загореться, завладеть мной, теперь завладело Лелей. Теперь он был горячо предан и привязан к дяде Грише и Густочке. Ему теперь казались неотразимыми прелестные кузины-шалуньи. Только на фоне их прелестнее всех казалась ему Верочка, всегда скромная, женственная, всегда с работой в руках, заботливая, хозяйственная, со связкой ключей за поясом. Моими любимцами оставались сорванцы, младшие сестры: Наташа с синими гордыми глазами и Надя все такая же насмешливая, беспардонная, но талантливая и остроумная. Старшая Лиза с 3-х месячной Лиличкой тоже гостила тогда в Константиновке. Жизнь супругов Кандыба теперь шла дружно и мирно. Вместе купали ребенка, вместе варили варенье в саду.

 Все разговоры после радостной встречи, расспросов и обмена впечатлениями за много лет разлуки вертелись на Пензенских впечатлениях. Девочки выезжали, веселились зимой. И они были все влюблены и в них были влюблены. Папочке было много с ними хлопот, потому что каждый жених казался ему врагом. А пользовались они большим успехом. Только Надя по обыкновению рисовала на всех карикатуры, что вызывало в обществе бурные с ней столкновения, особенно с Панчулидзевой, которая решительно не желала себя видеть в карикатуре. Особенность таланта Нади было редкое в женщине-художнице умение -- не копировать, а создавать целые картины, иногда даже драматического характера. Я получила тогда от нее на память неподражаемую картину всего Пензенского общества в образе свиней и собак разных пород с человеческими лицами, для меня незнакомых, но говорят, поразительного сходства. Все они в очках, чепцах и с лорнетами рассматривали, скаля зубы, белого щенка с голубой ленточкой на шее, невинно и беззаботно стоявшего на задних лапках поодаль от этой своры. Каждый штрих рисунка был поразительно талантлив и "говорил". А учиться Надя так совсем и отказалась. Тетушки качали головами и вздыхали: пустоцветом останется, и дальше карикатур не пойдет {В настоящее время Надя, дважды замужем, зарабатывает большие деньги в Париже, на заказ создавая модели для лучших модных магазинов. Ее рисунки считаются там самыми лучшими.}. Ту же участь сулили и Наташе. После успехов ее в концертах в Москве, она горячо продолжала учиться у Безекирского, но на этот раз поднялась тетя Софи. Что за карьера скрипачки? Как можно так выставлять свою дочь? -- Запилили родителей. Когда раз Григ. Вас. встретил на улице Наташу, со скрипкой идущую обратно домой от своего учителя, он таким тоном спросил ее: "Ты что же, идешь из цирка?" что самолюбивая Наташа вспыхнула. Одна виолончель Веры никому не мешала. Она играла только с папочкой. И теперь при нас она играла с папочкой, Лиза с Густочкой на переменку аккомпанировали им, Надя подпевала, а Наташа держалась в сторонке.

 Так пролетела неделя, и пора было ехать домой, как вдруг заболел дядя Гриша и слег. Кандыба немедленно полетел за доктором, который определил сильную простуду. Тогда уехать нам совсем не разрешили... К счастью все обошлось благополучно. 3 дня, которые дядя Гриша болел в своем дальнем флигеле, в лесу, Леля не отходил от него. Мы телеграфировали тете о причине задержки. Мне думалось, что болезнь дяди Гриши, как в романах, или как у Нади Левашовой подвинет дело, которое вовсе не двигалось, и Леля с Верой объяснятся.

 Не тут-то было! Смущенный, влюбленный, Леля был из рук вон плох. Я никогда и не видала его столь неловким и сконфуженным... Густочка и кузины давно все поняли и всей душой желали решения этого вопроса, даже дядя Гриша, всегда столь ревниво оберегавший свою любимицу, теперь очень желал этого; девочки очень откровенно уверяли меня, что ждут предложенья и свадьбы... Но сама Вера держала себя так сдержанно и спокойно, что разгадать ее было трудно, а Леля был слишком влюблен, чтобы поднять вопрос -- сам -- просто и смело. Мне сговориться с ним было решительно невозможно, до того девочки следили за нами, да и не хотелось торопить то, что должно было идти само собой. Все это было очень трудно. Я никогда не была дипломатом и тем более опасалась сделать Лелю мишенью насмешек и карикатур. Когда же младшие сестры меня уверили, что Верочка по их мнению, очень влюблена в Лелю и готова за него пойти замуж, но что ее смущает, почему "папочка и мамочка слишком этого желают?" Я решила, что нам пора уехать. Пусть обдумают, потолкуют и напишут нам, всего лучше Оленьке, которая так дружна с Верой, стоит ли Леле еще раз к ним приехать? Так мы и сели в фаэтон, который трижды в тот день подавался к крыльцу -- девочки с криком и визгом приказывали Форке отражать и откладывать лошадей. Когда мы наконец решительно в 3-й раз простились и двинулись, было уже 9 часов вечера.

 Дорогой мы наконец могли говорить. Леля тотчас же заговорил о любви своей к Верочке, но очень сомневался в ответном чувстве; я передала ему, то, что слышала от сестер и Густочки: по-видимому вопрос не так безнадежен. Узнав, что родители и сестры всей душой за него, Леля стал меня уговаривать остановиться ночевать в Борисовке, чтобы утром слетать в Пензу, купить конфет. И вернуться в Константинову, ко дню рождения Густочки, который приходился через день... Тогда он поставит дело на более твердую почву: надежда на общее в семье сочувствие окрылила его. Мучительная неуверенность и сомнение -- сменились надеждой взять свое счастие с боя.

 Мы так заговорились, что приняли Борисовку за долгую деревню, прозевали все дороги, сбились с тракта, стали плутать и, наконец, заехали в такие дебри, что Форка верхом ездил искать дорогу. Ночь была теплая, но очень темная, мы пытались вернуться, а уезжали все дальше и очутились в Князевом умете, в 40 верстах от Константиновки. Подумали, подумали, стали кормить лошадей, отдыхали, и решили не возвращаться, а продолжать путь свой на Петровск, и вторично ехать в Константиновку, лишь списавшись с Верой, в июле. Так мы, не торопясь, и вернулись в Губаревку

 Из наших рассказов тетя с Оленькой поняли, что Вера согласится идти за Лелю, но только нельзя ей так сразу решиться. Тогда полетели их письма в Константиновку. Им хотелось увериться в том, что нам всем так хотелось. Но в ответных письмах мамочки и сестер, да кажется и самой Веры к Оленьке стояло все то же: несомненно, что Вера согласна будет стать женой Лели, но что она не уверена еще в своей любви, и не знает, как покинуть родителей. Папочка только скрывает свое горе расстаться с ней, но без нее он жить не может, он пропадет! Не дождавшись ничего толкового, Леля вновь собрался в Константиновку, на этот раз один.