Сложный выбор - 1

Глава XXVII. Сложный выбор

 "Зима настала совершенно неожиданно. Уборка сада не закончена, не начата даже прорезка аллей, не говоря о крыжовнике; хорошо, что успели обернуть присадки соломой. Обрезаны и обмазаны глиной почти все яблони, кроме двух рядов. Также к величайшему сожалению не пришлось устроить питомника. Пришлось отложить до весны. Рамы вставлены всюду, вчера даже в конюшне. Иваном я очень доволен, расторопен и смышлен, на все руки мастер". Упоминая об Ал. Як., Леля жаловался на то, что она ужасно бестактна и болтлива. Увы, путая все имена и впутываясь во все дела, Ал. Як. умудрилась перемутить всех служащих и всю деревню, но работала она усердно: "Пишкоходные bateillons" ежедневно осаждали ее больничку, ей некогда было поесть, а по ночам ее будили иногда по три раза, чтобы принимать младенцев у трех матерей сразу. "Очень мне не хочется ехать в Москву,-- заканчивал Леля это свое письмо в Тифлис. -- Так бы засел в Губаревке и занялся бы, тут такое приволье для занятий!" И Леля дотянул свое пребывание в Губаревке до ноября.

 "В первый день, вчера,-- писал он 4-го ноября,-- я радовался своему приезду в Москву: очень меня тянет к моим научным занятиям. Но уже сегодня мне многое сразу здесь так противно и жутко, что право не рад своему приезду. Успел услышать самые отвратительные и ужасные вещи о некоторых знакомых, и я все сильнее начинаю чувствовать потребность видеть, иметь дело с другими людьми, чем теми, которыми окружен; которыми кишит Москва, Петербург и, может быть, весь свет. Чем кончится мое скверное настроение -- не знаю,-- надеюсь, все пройдет, но сейчас я сам не свой и решительно теряю энергию. Губаревку оставил с сожалением и беспокойством, хотя в общем доволен всем. Но женский персонал, кроме Анастасии (старушки няни), меня сердит, особенно Ал. Як. -- болтунья с самым непонятным характером. Что у меня впереди -- не знаю. Экзамен постараюсь сдать в декабре, а там будет зависеть от университета, если меня пригласят преподавателем -- соглашусь. Нет -- отряхну прах от ног своих и буду писать диссертацию в деревне, имея в виду не место, а лишь ученую степень. Что-то до боли ужасное я вижу в мысли хлопотать о месте и карьере. Слава Богу, что судьбой я поставлен в такое положение, что биться о куске хлеба не приходится".

 В письме от 16-го ноября он писал мне:

 "Меня все время тянет в Губаревку. Хотелось бы скорее весны, хотя я не знаю, что со мной будет весной. Чувствую только, что второй такой осени, какую пережил в этом году, мне не дождаться. Так или иначе придется продолжать свою учено-служебную деятельность, иначе буду в большом разладе с собой. -- И далее: -- Неужели Губаревка такое сделавшая усилие подняться, опять опустится, опять опустеет и будет мучать наше сердце своим сиротством, своим вдовьим положением. Вспомнишь двор, сад, парк, поле... Все так манит к себе, так нуждается в хозяйском надзоре. Я был бы доволен только, если бы так или иначе явилась возможность совмещать Губаревку с Москвой или другим местом будущей службы".

 Следующие за тем письма брата были еще более печальны. Ему пришлось принять участие в тяжелой драме по случаю смерти одного близкого товарища по Университету -- К. Между прочим и все расходы на похороны пали всецело на него. "И тут играло не одно чувство долга,-- писал он мне,-- но видеть отчаяние матери, заставшей сына в живых, но в самой грязной обстановке, опутанного шантажом и осаждаемого кредиторами,-- было ужасно тяжело. На могиле пришлось узнать самые низкие поступки этого талантливого и чрезвычайно способного человека. Как опасна человеческая натура, в особенности в эпохи, подобные нашей, когда образованное человечество почти сплошь отказалось от унаследованной религии, не создав взамен ее ни новой религии, ни новых идеалов. Молодые люди, учась в центрах просвещения, гибнут в нравственном отношении целыми сотнями, и К. является лишь ярким представителем молодежи этого сорта. Замечательно, что весьма нередко, человека при начале нравственного падения посещает болезнь, в счастливых случаях имеющая смертельный исход. У К. было сразу шесть самых серьезных болезней. Смерть К. очень оторвала меня от экзамена. Со вчерашнего дня поднялся с новым усердием". {28-го ноября.}

 Эти занятия вернули брату его бодрость, и письмо от 6-го декабря 89 года уже было спокойнее: "Все время очень занят. Прошлую неделю усиленно готовился к экзамену по всеобщей литературе, но в воскресение оказалось, что этот экзамен придется отложить до января, а 13-го декабря придется держать экзамен по славянским наречиям. Опять хлопоты по этому случаю, так как все-таки нельзя не приготовиться к экзамену, как он для меня ни легок. 21-го выеду в Петербург не дольше как до 7-го января, чтобы непременно сдать около 20-го экзамен у Стороженко. Это будет последний экзамен. Далее в феврале, или пожалуй в марте, я прочту две пробные лекции, а в сентябре начинаю курс истории русского языка, как приват-доцент. Лето придется посвятить трудной задаче -- составить этот первый мой курс. Настроение у меня бодрое, чувствую себя здоровым, и, пожалуй, довольным. Между прочим энергию во мне очень поддерживают châteaux roses -- (мечты), рисующиеся в моем воображении, так как во всяком случае очень заманчива перспектива иметь наконец возможность предаться научному творчеству и посвятить себя созданию чего-нибудь прочного и грандиозного. И есть минуты -- их я считаю самими счастливыми, когда приходится забывать о своем личном я, о попытках создать себе счастье, удовлетворить разные требования жизни. И если бы эти минуты повторялись чаще. Будущее как будто сулит лучше, чем то, которое я пережил в последние годы, когда внешние обстоятельства стесняли меня в моих научных занятиях разными экзаменами и сознанием неопределенности положения. А если бы объединить улыбающуюся мне карьеру с Губаревкой (и еще с другим...) какое бы счастье!"

 Сдав экзамен по славянским наречиям 13-го декабря, брат поехал к праздникам в Петербург, чтобы провести их с тетей и сестрой, которые в ту зиму занимали уютную квартиру на Сергиевской, оставленную им внезапно уехавшей заграницу кузиной тети, графиней Тизенгаузен {Елизавета Васильевна р. Сабурова.}. По возвращению в Москву, Леля стал готовиться к последнему своему экзамену, назначенному на 24-е января. После пробных лекций в начале марта он намеревался уже ехать в Губаревку хотя теперь тянуло его не одно хозяйство, а денежные затруднения.

 "Моя стипендия истекает в январе, а уроков не могу до сих пор найти, кроме шестнадцатирублевого у Смита. Конечно, меня радует перспектива весны в деревне (в особенности, если и ты к тому времени приедешь), но, признаюсь, охотно пробыл бы здесь до середины апреля: мне ведь надо приготовить курс к осени, надо читать книги и рукописи для справок, а всего это, конечно, в Губаревке нет. Впрочем, может быть, все к лучшему".

 Почему к лучшему вероятно, пояснялось мне на 3/4 страницы, старательно затем вычеркнутой.

 "Извини, пожалуйста, что вычеркнул то, что написал: к своему великому сожалению, я положительно лишен способности излагать свои чувства на бумаге. За что наказала меня судьба и не дала дарований поэта или музыканта. Я мог бы тогда свободно изливаться, не прибегая к плоской прозе" {Письмо от 16-го января 90-года.}.

 Письмо, о котором упоминал Леля, из Канцелярии Попечителя (Высоцкого) было следующего содержания:

 "По приказанию Попечителя Учебного Округа, честь имею просить Вас уведомить меня, состоялось ли утверждение Вас в должности Земского Начальника[1], а если еще не состоялось, то не найдете ли Вы для себя удобным остаться приват-доцентом Московского Университета, если Вам будет назначено постоянное вознаграждение за чтение лекций по 1300 руб. в год".

 В ответ на это предложение Леля ответил, что не считает себя в праве его принять, пока не получит степени магистра.