Леля -- сельский хозяин

Глава XXV. Леля -- сельский хозяин

В конце мая мы все собрались в Губаревке. Опять настал тихий, ясный июнь. Каждый из нас и переживал, и делился впечатлениями зимы, проведенной так различно и так далеко друг от друга. Но Леля не мирился с тем отчуждением в хозяйстве, которое требовалось от нас тетей. А я, вся мысленно еще на Кавказе, жила надеждой с первыми холодами вернуться в Тифлис и тогда осуществить свое намерение -- отдаться "воспитанию грузинских девушек"... Леля слышать не хотел о таком намерении и всячески искал возможности привлечь меня опять в Губаревку.. но я слишком больно пережила свое насильственное отчуждение от нее, чтобы вновь пытаться вернуться к ней... Не так рассуждал Леля. Заботы об аренде Липяговской, переписка с Андреем Федоровичем и другие хозяйственные хлопоты, вызванные поездкой тети заграницу, невольно убедили его в необходимости облегчить тете ее заботы о нашем благополучии, начиная с хозяйства в самой Губаревке, которое... по нашему мнению, могло бы идти лучше при нашем участии и общими усилиями. Как всегда в жизни, Леля, раз убедившись в чем-либо, удивительно настойчиво доводил дело до конца. Так и этот вопрос, волновавший его все лето, вылился наконец в очень серьезном разговоре с тетей. Тетя сдалась не сразу... разговор был горячий. Я -- чудом осталась в стороне... Вся тяжесть легла на Лелю, который убеждал тетю, что мы не дети, что мы желаем знать, на что мы из нашего имущества имеем право, чтобы строить согласно с этим нашу жизнь... Мы не хотим ни выдела, ни раздела, но мы хотим знать, на что мы можем рассчитывать? Далее -- Губаревка -- очень небольшое и бездоходное имение, и не являлась предметом наших вожделений с точки зрения материальной, но морально -- это было для нас все! Видеть ее заброшенной, в руках наемников, для нас становилось нестерпимым. Леля вызывался сам в качестве арендатора или приказчика взять на себя управление Губаревкой, но просил свободу действий, доверие, возможность распорядиться самостоятельно, а также хотел быть уверенным, что начатое дело в хозяйстве не сдастся неожиданно какому-нибудь арендатору. Не без борьбы уступила тетя. Отказываясь от управления делами, она как будто отказывалась от жизни, давая дорогу молодым! Все это в общем было крайне грустно, а так как мы действительно обожали нашу властную, гордую, но обаятельную и великодушную тетю Ольгу,-- то операция эта причинила Леле, в особенности, большое страдание. Но жребий был брошен, отступать не приходилось, и 31-го июля 89-го года "Алексей Александрович поступил на хозяйство", как выражались у нас на дворе, т.е. все управление имением и делами было передано ему.

 Сперва я довольно недоверчиво отнеслась к серьезности этого шага. Сколько раз и у меня были бразды правления, и сколько же раз эти бразды отнимались у меня! Поэтому я еще не отказывалась от намерения осенью вернуться в Тифлис и не торопилась бросаться к своей всегдашней деятельности в Губаревке, выдерживая в себе почти искусственное отчуждение, чтобы вновь не переживать драму отвергнутой любви к ней, т. е. к Губаревке. Но конечно каждый шаг брата меня страшно интересовал, я сочувствовала всем его мероприятиям. Первой заботой было привести в порядок усадьбу, где за последние годы не было ремонта. Денег на это совсем не было. Брат, не медля, продал на соседнюю мельницу пятьсот дубов в парке. Эту комбинацию, конечно, придумал полесовщик Иван Доронин (всегдашний приятель брата), а не мы, для которых вырубка леса, и даже отдельных деревьев всегда являлась болезненной операцией, уже не говоря о сестре Оленьке, которая пищала и протестовала, даже когда вырезали сушь в саду. В сплошь дубовом огромном парке это было совершенно незаметно. На эти деньги был куплен тес в Саратове и были перекрыты заново -- наша каменная конюшня о двадцати стойлах, каретник, столярная изба, застольная и проч. Весь август звенели топоры плотников у нас на дворе. Одновременно в Дарьяле, глубоком овраге в парке, расчищались родники в голове нашей речки, вырубался кустарник, глушивший фруктовые сады, готовились ямки к посадке яблоней ранней весной. Доронин неотступно помогал Леле и делом и словом. Советы его были всегда разумные, практичные и потому молодой хозяин, хотя и "студент", не сделал ни одного ложного шага, все делалось им обдуманно, экономно, прочно и надолго.

 В самый разгар Лелиных работ вдруг неожиданно приехали к нам все Челюсткины, всей семьей, дядя Гриша захватил и своего неизменного лакея -- Федора, и бульдога Бокса, и виолончель. С ними приехали и "молодые" Кандыбы. Отъезд Евгения Никол, в Крым образумил Лизу. Полетели письма, телеграммы, и в конце концов в начале июля в Константиновне отпраздновали свадьбу. Тетя, посаженная мать, с Оленькой ездили на это семейное торжество, к которому из дальней Малороссии приехал и отец, и брат жениха... Теперь молодые приехали к тете благодарить за внимание, но как только поднимался вопрос о необходимости ехать Лизе к родным Кандыба и на место его службы, она начинала такие невозможные истории, "расстаться с Мамочкой она не может!" что Евг. Ник. приходил в отчаяние... Чего тут не было -- истерики, обмороки, угрозы отравиться и внезапные, совсем непонятные для вызываемых докторов болезни. Словом, целый арсенал, которым "нервные" женщины обычно с ума сводят своих мужей. А под шумок их у нас -- игра в крокет, прогулки и концерты в большом доме. Оленька чудесно пела тогда и, надо сказать ее голос с виолончелью дяди Гриши под аккомпанемент тети представлял что-то неповторяемое и совсем необычное. После того ни один концерт меня не удовлетворял. -- Месяц, проведенный Челюсткиными тогда в Губаревке пролетел как миг -- волшебный, и когда они поднялись к себе, обратно в Пензу, чувствовалось, что более мы никогда не проведем вместе такого хорошего времени. Уехала тогда и Лиза с мужем в Малороссию, помирившись с судьбой, т. е. необходимостью расстаться со своими. А Леля под шумок и музыки, и пения, не раз отрываясь для партии в крокет, все же горячо продолжал свое дело -- восстановление усадьбы, в которой мы с Оленькой видели его в будущем хозяином с хозяйкой -- прелестной Верочкой! Еще до приезда Челюсткиных, в начале июля, к великой радости Оленьки приехала и давно ожидаемая Ал. Яковлевна Петерсон. Я видела ее в первый раз и она поразила меня своим красивым энергичным лицом и живостью характера. Только говорила она очень плохо по-русски.

 Тетя распорядилась перевести Афанасия с Дуняшей в дом, а застольную всецело предоставила лечебному пункту, т. е. Ал-дре Як. В этой избе, прежде служившей годовым рабочим, было нагорожено несколько комнаток, что представляло много удобств. Все было вычищено и ремонтировано, а Оленька вся отдалась обустройству Ал. Як. Это было не совсем легко, потому что Ал. Як. впервые попала в деревенскую обстановку, и сначала никак не могла привыкнуть к тому, что дома у нас все почти без запоров, караульщики где-то очень далеко, в конце деревни, отбивают какую-то дробь на своих стуколках, цепных собак совсем нет... Особенно смущала ее близость леса, из которого непременно прибегут волки и разбойники.

 Когда тетя показала ей отведенное ей, хотя и заново отремонтированное помещение, Ал. Як. решила, что ей все-таки нужно обчистить свою "лабораторию". Ей, вероятно, казалось, что она называет ее "амбулаторией". И вот, пока Ал. Як. принялась энергично мыть и скрести стены и полы в своем помещении, дворовые наши только качали головой, не понимая, для спасения ли души или из баловства так "мается" приезжая лекарка?

 Но когда она заговорила о необходимости ванн для самих служащих, они решительно запротестовали... Ал. Як. не унялась и, затопив котлы "лаборатории", переловила и перекупала всех дворовых ребятишек. Затем она разыскала в кухне учительницы Ольги Тимофеевны глухую на оба уха добродушнейшую бабушку ("ба-ушку"), служившую у нее поварихой и камер-фрейлиной, и, к великому ее смущению, так быстро и ловко засадила ее в какую-то кадку, что та не успела опомниться, как уже была вымыта мылом и мочалкой, как bei uns in Riga {У нас в Риге.}. После того баушка была одета во все чистое, а жиденькие, седые косичкхен ее были тщательно вычесаны. На печке в кухне лежало что-то подобное собачьей подстилке. Bei Gott! ужаснулась Ал. Як., узнав, что то постель баушки. Она вытрясла, вычистила ее, выбила ее подушку, наконец, обчистив весь угол, зажгла старушке у образов лампадку. Ольга Тимоф. морщилась и кряхтела. Ей никогда в голову не приходило, что и ее восьмидесятилетней баушке нужен "комфорт". Леля буквально умирал со смеху, слушая наши с Оленькой рассказы о неустанной деятельности Ал. Як. на дворе. Она уже собралась разбирать хлам в чуланах и сундуках служащих, чтобы и их привести в должный порядок, когда, к счастью, явилась надобность кому-то на деревне перевязать порезанный палец, потом дать касторки заболевшему карапузу. На третий день прибежали к лекарке с деревни за уксусом и мятой, а на четвертый -- Ал. Як., вопреки желанию тети, которую всегда смущало все, что переходило известные границы, очутилась сама на деревне, чтобы проведать своих пациентов... За ней бежала толпа ребятишек, пораженных ее огромной соломенной шляпой. Ал. Як. приветливо улыбалась им, но в то же время энергично наставляла их "сморкать носы"! Через неделю у Ал. Як. не было ни минуты покоя. Бабы с утра толпились у нее с действительными и вымышленными недугами. Она скоро стала узнавать их в лицо, хотя безбожно путала и коверкала их имена. Словоохотливая, любопытная, отзывчивая, она быстро знакомилась с нуждами, о которых пациенты толковали больше, нежели о недугах своих.

 Наладив ремонт усадьбы, Леля стал думать о заведении живности, переведенной в последние годы. Прежде всего на сельскохозяйственной выставке в Саратове была куплена пара йоркширских поросят. Леля возлагал на них особенные надежды: эти поросята и их будущие поколения должны были стать залогом будущего процветания хозяйства.

 На все отзывчивая, Ал. Як. и в них приняла живейшее участие и сама вызвалась ежедневно купать их и растирать мылом и щетками так энергично, что они становились пунцовыми. Тогда Леля, обрадованный такому участию в его возникающем хозяйстве, предложил Ал. Як. завести еще гусей,-- исполу. С этой целью он поехал с ней в Саратов. Доронин поехал с ними вслед с подводой для птицы. Помнится, Леля долго не мог забыть этой поездки. Ал. Як. вместе с ним и в сопровождении Доронина обошла все базары и птичьи ряды, безбожно спорила и торговалась, главным образом озабоченная, чтобы не купить вместо Mütterchen {Гусаки вместо гусыни.}: "Иван, смотри,-- уговаривала она Доронина, сконфуженного гамом, который она всюду поднимала,-- нам нужен только один батюшка и три матушки. О, нет! нет! Я вижу, нас хотят взять обманством... что это разве матушки, Иван? а это? батюшки, Иван?" "По-нашему -- это гусак, а то -- гусыня", возразил Иван сквозь зубы. Но Ал. Як. утверждала, что все гуси в то утро на базаре -- одни батюшки, laute Männchen {Одни гусаки.}. Так их на базаре и не купили, а ездили куда-то в птичьи ряды на горы, что не помешало в конце концов купить именно одних гусаков, потому что Ал. Як. никому не доверяла, полагалась лишь на себя и выбирала их по наитию, по выражению их физиономий.

 Услав Доронина с гусями в корзинах домой, Ал. Як. отправилась в магазины за покупками для "лаборатории" одна. Она хотела купить себе четки, чтобы перебирать их, стоя на молитве. Целых два часа ее посылали из магазина в магазин, из лавки в лавку: ей выносили счеты, щетки -- половые, зубные, сапожные, головные, щетки всех размеров и сортов, но так и не поняли, или, как думалось ей, не хотели понять, что ей нужны были четки, а не щетки! На беду, у нее еще была привычка все подбирать на улице, до бумажек включительно. "Все для лаборатории годится",-- поясняла она. Быть может, в Риге это сходило ей с рук, но в Саратове, где и собаки-то все между собой знакомы, появление незнакомки в огромной соломенной шляпе (ans Tirol), догонявшей на площади кусок оберточной бумаги, летевшей по ветру, конечно вызывало общее внимание. Не только прохожие и уличные мальчишки, но и лавочники, побросав лавки, с хохотом выбегали ей на помощь, вероятно, обрадованные такому неожиданному развлечению. Избавленный от этих развлечений, Леля зато натерпелся тогда на обратном пути из города. Уже не говоря о том, что окликались все встречные, потому что у баб были повязаны рты: зубы болят? допрашивала Ал. Як. и не хотела слушать Лели, что бабы завязывают рты от пыли, а не от зубной боли. Не успели выехать из города, еще до Монастырской слободки, когда кучер стал поить лошадей, Ал. Як, услышав визг какого-то ребенка, уже выскочила из коляски. Через две минуты сбежались соседки; Ал. Як. вырывала из рук какой-то фурии нещадно визжавшего ребенка: крики баб, любопытные рожицы ребятишек и, о ужас -- урядник, выросший на месте происшествия. Леля, тщетно отзывавший свою спутницу, запальчиво пригрозил ей уехать без нее. Лошади уже тронулись, но Ал. Як., запыхавшись бросилась к нему в коляску на ходу; молодые лошади подхватили и понесли, испуганные этим гамом. "Der курятник, ein Protokoll довольно писали о ней в Московских газетах!" -- бормотала она очень взволнованная.

 На другое утро, в Губаревке, Ал. Як., выпустив гусей на заре в пруд, отчаянно и упорно звала их в обед кушать: на-на-на... Гуси не слушали ее зова. Дуняша уверяла, что гуси не понимают по-немецки, а надо звать их "тэга-тэга", но Ал, Як. упорно звала их по-своему, как в Риге, и уверяла, что вести хозяйство в России и с русской прислугой невозможно. Когда же еще выяснилось, что купленные гуси -- laute Männchen, одни гусаки, она совсем разогорчилась и даже всплакнула, заявляя, "что на нее, как на бедного комара, все Макары летят". Последнее соображение о шишках, летящих на Макара, было вызвано не одним протестом гусаков, но и неудовольствием тети, выраженным и Леле, и ей самой: обязанность ее была лечить и сидеть дома, а не мотаться по базарам и выкармливать гусей!... После того Алекс. Як. даже перестала ходить на пруд, предоставив эту заботу птичнице Дуняше, и только, чуть ли не тихонько от тети, продолжала усердно купать поросят. Но встречая нас по утрам во дворе, когда мы с Лелей делали первый утренний обход, она обращалась к нему с наставлениями или, вернее, просто ворчала на Ивана, Афанасия, Дуняшу и пр. То не хватало ей дров, то не было щепок, то запоздали с водой и т. п. Русская прислуга ленива, утверждала она: например, не хотят собирать бурьян для коров, картофельную ботву. "Это вредно",-- вступилась я. "Bei Gott! {О, Боже!} картофельная ботвинья очень полезна для коров, когда они... так интересны... что не дают молока". Но сена и соломы у нас и у крестьян было вдоволь, поэтому "ботвинья" собиралась только для "kuchen" {Коровка.}, пестрой телке, которую тетя ей подарила. Собирала бурьян сама Ал. Як. со своими пациентами, потому что der Lange {Длинный.}, как звала она стройного и высокого Доронина, и даже "каравульщики", вообще народ покладливый, не одобряли этого корма.

 Получив наставление тети, Ал. Як. с тем большим рвением занялась лечением "православного народа". Мы с сестрой принимали в этом живейшее участие и поэтому завели запись и больным, а также и результаты ее лечения, записывая очень аккуратно: "привезли семилетнюю девочку такую-то из Каменки. Сожгла себе ноги, свалившись в угольную яму у завода Кукаева. Смазывание Гарлемскими каплями. Выздоровела. Совершенно бесследно".

 "Привезли десятилетнего мальчика из Колонок (немецкая колония за двадцать верст); слепой уже шесть лет. Опухли веки и лицо, закрыты глаза. Голова, по выражению Ал. Як., как у льва, т. е. непомерно толстая. Ал. Як., оставив его у себя, две недели, поила его какими-то (?) травами. Через две недели опухоль головы стала уменьшаться, и толстые белые черви, прокусив кожицу, стали выходить из головы".

 Мы с сестрой присутствовали при сцене, когда шесть лет слепой мальчик вдруг открыл веки, увидал сначала палец Ал. Як. перед своим носом, а потом узнал мать, со слезами бросившуюся к нему! И так далее, и так далее...