Страстный человек

Глава III. Страстный человек

 Боже мой! опять начинаются горячие споры на возвышенные темы и мировые вопросы. Опять начинаются его придирки ко мне. Я точно избрана им как предмет сравнения с ним: он человек с бурными страстями и глубокой, впечатлительной натурой, а я -- в противоположность -- должна быть холодной, сдержанной, строгой и бесстрастной.

 Отчасти он прав. Чем горячее, страстнее волнуется он по какому-либо вопросу, тем замкнутее и сдержаннее становлюсь я.

 "Mais il est assomante!" {Да он несносен!} -- замечает даже сестра Оленька, когда он, преследуя меня за каждое слово, уличая в каких-то "тенденциях и настроениях", положительно сердит меня.

 -- Я просто ненавижу вас! -- говорю я ему, потеряв терпение в том словесном турнире, который возникает у нас прямо-таки не из-за чего.

 Дм. Гр. приходит в восторг:

 -- Вот и хорошо! выбит огонь из кремня! (ничто так не раздражало его, как моя деланная невозмутимость в ответ на пламенные выражения его разнородных чувств): от ненависти к любви всего один шаг!

 -- Я таких переходов не знаю и не признаю,-- отвечаю я сухо: -- Да и вообще не думаю, чтобы мне даже могло понравиться то, что не нравилось когда-либо...

 -- Ну конечно,-- с хохотом, потирая руки, говорит он в ответ. -- Вы прежде всего -- цельная натура, из одного материала, и ревниво сохраняете в себе эту целину! Поэтому вы не способны к вибрациям тонких, но разнородных ощущений, вы не способны даже допускать и признавать -- увлечение, падение, ошибки и страсти... в сравнении с вами ведь я, 35-ти летний мужчина -- мальчишка.

 -- И даже старый мальчишка, которому пора бы стать умнее,-- возражаю я нелюбезно.

 -- Позвольте,-- вспыхивает Дм. Гр.,-- Вам легко судить. Вы отлично владеете собой, умеете скрывать свои чувства и ощущения, умеете держать на привязи свое сердце...

 -- В особенности, когда оно молчит,-- перебиваю я. -- И когда нечего скрывать, никаких особенных ощущений на лицо не имеется...

 -- Ну да, сердце ваше молчит, но это только вам кажется, вы не умеете сами разобраться в себе... или же, понимая себя, вы часто душите в себе чувства и страсти. Вы боитесь любви, вы боитесь страстей.

 -- Будет вам вздор-то городить,-- прерываю я уже с неудовольствием.

 -- Ага! Вы даже боитесь произносить слово страсть: тетенька вам не позволяет. Ведь я знаю, что Ольга Николаевна до сих пор закалывает булавочками те страницы в романах, где говорится о любви и страсти, как неподобающее чтение... но вы должны понять, что только в переливах страсти -- жизнь является красивой, полной, глубокой. Вы только тогда станете человеком, станете женщиной, когда вы поднимитесь выше рутины и сухих правил прописной морали, которыми забили вашу душу с детства. Когда вы разожмете ваше крепко сжатое в комочек бедное сердце, позволите ему биться свободно и естественно, откроете душу вашу... замороженную условностью жизни вашей и воспитания... Тогда, о тогда, в руках артиста зазвенят струны, еще не звеневшие, заговорит страсть, еще молчавшая, загорится любовь, еще...

 "Довольно! Довольно! -- отмахиваюсь я от потока красноречия: -- Послушайте музыку и помолчите.

 Музыка льется из окон на балкон, на котором застал нас теплый летний вечер.

 Наталья Петровна "замирает" над "Warum" {"Warum" (нем. -- почему) -- фортепианная пьеса.} Шуберта ...

 Обыкновенно мы проводим все теплые вечера в Аряше на этом балконе: на него выходят открытие окна и двери небольшой гостиной, смежной со столовой, где после ужина, уложив спать своих "татусей", Нат. Петр, каждый вечер садится за Шумана, Шуберта и Шопена. Иногда ее сменяет тетя Наташа, предпочитающая Баха, Моцарта и Бетховена. Игра тети Наташи блестящая, концертная. У Нат. Петр., напротив,-- техника хромает, но зато она вкладывает в свою игру много чувства, сентиментальности, причем на подвижном лице ее выражается музыкальный экстаз: восторг и упоение... Тогда и шпильки выпадают из прически, и непослушные волосы падают ей на плечи. Тетя, обыкновенно за вязанием полос для шерстяных одеял, которыми она нас снабжала, любит слушать ее музыку из маленькой гостиной, а с ней обыкновенно сидит Оленька с рогулькой. Сестра любит ластиться к тете и нередко вечером дремлет, положив ей голову на колена. Она выходит к нам на балкон, где мы сидим, работая над садовыми свечами или лампами, и тогда нередко у меня начинается урок астрономии. Так называют Сева с Гришей наши вечерние наблюдения за созвездиями. С балкона открывается широкий вид на все южное небо. Наши гимназисты и институтки, конечно, учились космографии, но отыскать в небе полюс, экватор, назвать по имени звезды они решительно не умеют, а меня очень забавляет учить их "практической астрономии". С картой в руках мы изучаем созвездия. В 9 ч. вечера в конце июля, на пути солнца и планет в зодиакальной полосе, поднимаются еще стожары: созвездие Овна с Сириусом и Утиным Гнездом, а планеты Марс и Юпитер особенным блеском, не мигая, ярко отличаясь этим от звезд, плавно поднимаются по эклиптике. Оленька видимо считает все эти эклиптики и небесные меридианы за billevesées {Вздор ненужный.} и только задумывается, на какой теперь планете может быть мама?

 Леля, "филоложничая" за 2-м столом, поодаль от нас, одним ухом все время прислушивается к нашим астрономическим беседам, но оторваться от своих книг не может и только тогда отвлекается от них, когда Дм. Гр., заложив руки в карманы и расхаживая по столовой и гостиной, слушая музыку, возвращается на балкон и начинает меня задевать.

 -- Ну, вот я, слушая "Warum" и мою любимую прелюдию Шопена, унесся в небо. Эстетическое наслаждение звуками наполняет мою душу невыразимым счастьем,-- начинает он. -- Моя душа, поднявшись в небо, далеко отлетает от мусора жизни.

 Я молчу, внимательно пришивая пуговицы к самодельной блузке.

 -- От мусора жизни,-- повторяет он уже задорно: -- Вы этого не понимаете, Евгения Александровна?

 -- Нет, не понимаю.

 -- Т.е. вы не хотите понимать. Вы закрываете глаза и затыкаете уши, чтобы не видеть и не слышать...

 -- Я даже не знаю, о каком мусоре вы говорите и что вы называете мусором жизни? Есть радость и счастье, есть горе и печаль, свет и тень, но слово "мусор" неприменимо к представлению о жизни,-- отвечаю я назидательным тоном, чтобы окончательно его взбесить.

 -- А подлость людская, мелкая злоба, а зависть, вся та гадость, которой наполнена жизнь?

 -- Опять-таки все эта причиняет боль и горе, но это не мусор. Мусор -- то, что Стеша выметает по утрам щеткой из комнат, а мусора в жизни -- не должно быть.

 -- Ага! вот именно, по-вашему не должно быть? Но все же вы согласитесь со мной, что жизнь -- сплошная мерзость, подлость и пошлость. Называйте это как хотите, я называю это мусором.

 -- О значении слов не будем спорить, спорьте об этом с Лелей, а вот чтобы жизнь была сплошь тенью, позвольте сомневаться. Свет сменяет тень, как день сменяет ночь и счастье сменяет горе...

 -- Вы говорите из прописей морали.

 -- Это закон природы. А вот от нас зависит уметь терпеливо и мудро применяться к неизбежным в жизни теням, как неизбежен мрак ночи и стужа зимы. Жизнь пошлая и грустная штучка, говорите вы, счастье только дуракам дается. Страдание -- удел возвышенных натур? (все это были мнения Дм. Гр. в прошлых спорах о том же), а я вам скажу, что жизнь -- так хороша, если только человек умышленно не портит ее!

 -- Так рассуждают только поверхностные ограниченные натуры, неспособные страдать... -- с пафосом прерывает Дм. Гр. -- Возьмем вас в пример: для вас жизнь делится на то, что должно и не должно быть... сухое, методическое исполнение своего долга прежде всего. По-вашему, жизнь должна протекать ровно, безмятежно, как ручеек, отражающий небо, а... бури и грозы потрясающие, глубокие страстные натуры вас пугают...

 -- Ничего меня не пугает! -- восклицаю я, уже понемногу теряя самообладание. -- Я прежде всего смело смотрю жизни в глаза, пусть бури и грозы коснутся меня. Я сумею их победить, потому что жду их и закаляю себя, но не могу я заранее нянчиться с собой и смаковать свои будущие ощущения!

 -- Это в мой огород?

 -- Ну конечно! С жизнью надо бороться и направлять свою ладью, глядя в оба, чтобы не сесть на мель, да чтобы и течением не унесло.

 -- Чтобы страсти, любовь, увлечения, не отвлекали вашего внимания и не унесли вашу ладью в бурное море? Вам нужен для этого надежный кормчий -- муж -- старый, лысый, важный. Губернатор со звездой или генерал с лентой. Они сумеют ответить на запросы вашей честолюбивой души, окружат вас комфортом и уважением...

 -- Сразу оба? -- спрашиваю я невинно.

 -- Так вы и проживете всю жизнь, даже не желая знать, что делается вне вашего узкого семейного круга, где все размерено, взвешено, определено и главное -- позволено... Ну уж и выдрессировала же вас тетушка!

 Цель достигнута: я совсем сбита со своей позиции невозмутимости, кровь приливает к голове:

 -- Никто меня не дрессировал,-- восклицаю я гневно: -- И какое вы имеете право!.. -- но меня прерывает крик Нат. Петр, из столовой (она опять принялась за Шопена и с особенным чувством, вздыхая от наслаждения и закрывая глаза, играет Ноктюрн).

 -- Митя! Митя! да ты послушай этот пассаж. Сколько эстетического наслаждения в одном этом "ют-диез"...

 Дм. Гр. срывается с места и бежит к Нат. Петр., чтобы отдаться эстетическому наслаждению "üt diez", а я сбегаю с балкона, чтобы освежить голову водою бьющего перед домом фонтана.

 "Чучело!.." -- вырывается у меня из сердца в облегчение, и в этом восклицании от глубины души, (моей столь поверхностной и неглубокой души), сказывается все то, что умеет поднимать в ней Дм. Гр. ...

 Я отхожу к цветникам, чтобы ароматом их вернуть себе спокойствие... да и ночь так хороша! Теплая, темная и звездная. В траве немолчный звон стрекоз... С деревни несется какая-то заунывная песня и упорный, жалобный лай какой-то собачонки. За домом шумят сосны, за рекой на берегу горят костры и рыбаки варят свой ужин, но всего краше -- это темное, глубокое небо, шапкой покрывшее весь горизонт. И жутко, и тянет к себе эта картина миллионов миров, которые теплятся в неизмеримой выси и шлют нам свои лучи за миллионы верст и за миллионы лет...

 Нет! возвращаюсь я к своей "досаде", как прозвала я еще зимой Дм. Гр.: он просто -- кривое зеркало, в нем все отражается -- криво. Поэтому жизнь кажется ему сплошь несчастной и люди сплошь -- негодяями и пошляками. А между тем -- жизнь и люди, весь мир Божий так хорош в самом своем разнообразии и в смене света с тенью!..

 С балкона опускается Леля и разыскивает меня на темной дорожке к реке.

 -- Как несносен этот "страстный" господин,-- говорит он, удостоверившись, что я не плачу.

 -- Да! Несносен! И чего ему от меня нужно? Убедить, что я не способна любить? Его любить? Вполне с ним согласна, и спорить не к чему об этом. Но разве, Леля, я действительно сухая эгоистка, да еще честолюбивая. Я буду счастлива за генералом с звездой. Скажи мне, ведь я могу ошибаться на свой счет, я не умею себя изучать и анализировать...

 -- Неправда. Вот еще стоит огорчаться. А вот чего ты не понимаешь, так это то, что он ревнует тебя к Вас. Серг, о котором при нем говорила Нат. Петр., что он тебе нравится! -- Еще бы! Как же не нравиться. Я читала письма Наташейки к Варв. Петр, о нем... да я бы, закрыв глаза, за него пошла, а этого фразера, помешанного на своей страстной, глубокой натуре,-- я просто ненавижу! Он прислушивается к биению своего сердца, разбирает в лупе свои чувства и ощущения и не видит, не хочет видеть, что жизнь красива, хороша! Уж если он обвиняет меня в том, что я дальше своего семейного круга ничего не вижу, так я скажу, что он дальше своего собственного носа и своей собственной персоны тоже ничего не видит.

 -- Пожалуй.

 -- В его персоне сосредоточены все нити сего мира, все на свете приурочено к его впечатлениям и ощущениям!

 -- Да... -- соглашается Леля: -- Поэтому чужая душа для него -- закрытая книга. Слушая твою характеристику, я и не узнаю тебя. Глаза протираю... Ты ли? Честолюбивая губернаторша?.. Но право, советую тебе не обращать внимания на его задор...

 -- Да я и так вырабатываю в себе невозмутимую рассудительность, держу себя на цукунде... но не выдерживаю! Видите ли, тетя меня выдрессировала! Ну как так выражаться?

 Леля успокаивает меня и уговаривает не волноваться... но... На балконе появляется ненавистная фигура, видимо в недоумении куда мы делись; пригнувшись, мы перебегаем в огород и, перескочив через несколько плетней и загородок, выходим к дому со стороны двора. Здесь у дерева в полосе света, падающей из кухни, стоит Гриша с гармоникой. Он лихо, и очень музыкально наигрывает казачка и русские песни, а дворовые девчонки, босыми ножонками, отплясывают трепака. Эти балы задаются Гришей каждый вечер. Он с таким увлечением, сменяя гармонику на балалайку и обратно, притоптывая ритм ногой, заставляет танцевать всю эту детвору, что равнодушно слушать его невозможно... вот он-то забывает весь мир под эти звуки.

 -- Знаешь, что я тебе скажу,-- говорит Леля, когда мы собираемся вернуться в дом, где Маша с няней уже подают ужин, нас ищут и усиленно зовут: -- Он ревнует тебя. Но этого мало. Он кокетничает... и, кажется, воображает, что сумеет тебя пленить именно таким необычным способом. Не сегодня-завтра сделает тебе предложение.

 -- Что за чушь! -- отвечаю я. Леля вечный миротворец, вероятно, рассчитывает таким объяснением смягчить остроту наших столкновений. Да стоило бы посмотреть, как мы с Дм. Гр. играем в крокет! (Крокет у нас в большой чести и щелканье шаров слышится целыми часами). С каким остервенением он гонится за моим шаром, колотит его нещадно, загоняет его как можно дальше, в кусты, в канавы с крапивой, и радуется, громко хохоча и потирая руки, когда я от досады злюсь до слез. Только ненависть может так проявляться, какая тут любовь! Да и не дай Бог такой!