Исповедь отца Иллариона - 3

Когда отец Илларион немного успокоился, он продолжил: «Когда все уснули, Вера избитая, заплаканная, с разодранном подолом, перерезая веревку, связывающую мне руки, шепнула:

– Решай, сможем ли мы дальше жить? Говорить я не мог, хотел броситься на спящих, но подкосились ноги, и я оказался на полу. Когда силы вернулись ко мне, я стоял с маузером наготове перед Васькой, который спал, как сто праведников вместе взятых. Но я так и не смог не только выстрелить в спящего, но даже навести дула на него. Дожидаться рассвета, чтобы драться с ними на дуэли, смешно. Прошли те времена. А рассчитывать на справедливое наказание этих мерзавцев, в этом сборище бандитов, не было шанса.

И я решил, вырезать ножом, во всю стену: «Ухожу, чтобы бороться с такими мерзавцами, как вы!»

До рассвета мы шли молча на север. Там, насколько я помнил, не было анархистов. Через несколько дней, совершенно обессиленные мы набрели на передовой отряд красноармейцев. Сначала нас приняли за лазутчиков и тут же хотели расстрелять. Потом, неизвестно почему, нас накормили и отвели к начальнику.

Мы с Верой рассказали всю правду. Ей нечего было скрывать, а я решил, если начинать новую жизнь, то только с чистого листа. Он нас выслушал, но несколько дней мы просидели раздельно, каждый в своем сарае, дожидаясь своей участи. Первый день мне было всё равно, какое они примут решение, но с каждым днем мне всё сильнее хотелось жить.

Пути Господни неисповедимы. Сидя в сарае, я, конечно, не был доволен тем, что мне не сразу поверили и не воздали почести за мою правду и решение уйти от анархистов и начать бороться против них. Но когда меня приняли в отряд, я был уже другим человеком. Не мстителем, а борцом за справедливость и не только когда это касалась меня. Там я открыл для себя, что справедливость возможна только тогда, когда все перед законом равны, не взирая ни на какие заслуги, а тем более занимаемые должности. Спустя много лет, когда я смог оценить ту переоценку ценностей, которая произошла во мне в сарае, я был благодарен Богу, что он предоставил мне такую возможность.

Когда мы встретились с Верой, в первый момент я готов был броситься к ней, но что-то меня остановило. Мы были рады встрече, но не счастливы. С обоюдного согласия мы наложили табу на тот вечер, возможно, напрасно – потому, что в каждом засела та обида, то недовольство другим, которое не давала нам трезво оценить случившееся. Обида как опухоль, со временем растет и часто перерастает в злокачественную. Возможно, она не могла мне простить того, что я был свидетелем, когда ее насиловали, и не отомстил за нее, не убил их, когда она развязала мне руки.

Помню случай, когда мы окружили одну из банд, которая выдавала себя за анархистов, а я совершенно не был уверен в этом, пытался взять их в плен, дабы не проливать напрасно кровь. Вера, услышав мое решение, гневно с презрением бросила:

– Тебя ничем не прошибешь… Мало тебе было, чтобы узнать их?

– Узнал, но насилие насилием не искоренишь…

– Легко бросаться этими словами, сразу видно – не тебя… – у нее чуть не вырвалось бранное слово, но она, овладев собой, бросила, – насиловали, – и, покраснев, резко отвернулась, почти бегом ушла, опустив голову.

В памяти вспыхнул самый жуткий момент того вечера. Когда я в очередной раз приходил в сознание, услышал, как Вера стонет в оргазме. Мне почудилось, что это мы, наконец, вместе. Я хотел обнять ее, но… в ужасе понял, что совершаю те же движения, что и тот, кто насилует ее…. Когда я понял, что эти стоны вернули мне сознание, я проклял тот инстинкт, себя и…

После этого разговора мы не могли смотреть друг другу в глаза, и хотя знали, что оба пострадали и, одному Богу известно, кто больше, но пересилить себя так и не смогли. Говорят: время лечит. Да! Только когда стечение обстоятельств благоприятные.

Девятнадцатый год был последним годом, когда мы виделись.

Я собирался прилечь после дневных учений, набраться сил и вечером поговорить с Верой по душам, но не успел. Дверь с шумом распахнулась, Вера буквально влетела в мою комнату и с порога гневно бросила мне:

– Дождался?!

– Чего? – удивленно спросил я как можно мягче, чтобы успокоить ее.

– Части Махно вошли в состав 2-й Украинской армии.

– Не может быть, – растерянно пробормотал я.

– Беги, труби, кричи везде, иначе мы будем в одной упряжке с этими бандитами…

– А что я сейчас,… когда… уже…

– Конечно, ничего, только учти, потом не отмоешься, а, возможно, и не захочешь… – и, не дав мне прийти в себя, также быстро исчезла.

Я никак не хотел верить услышанному. Махновцы и Красная Армия вместе… Во всем такие разные и не потому, что в моем представлении Красноармейцы с крылышками ангелов, а махновцы с рогами дьявола, нет! Слишком большая разница в их поступках.

Штаб, когда я пришел туда, был набит битком, я даже не смог войти, а стоял у открытой двери и слушал высказывания недовольных. Со многими из выступающих я был согласен. Выслушав всех, начальник штаба сказал:

– Во-первых, не забывайте, не мы решаем, а мы исполняем приказы командира армии, а во-вторых, сами прекрасно знаете, мы пока с петлюровцами справится не можем. Вот и решайте для себя, а выполнять приказ надо.

Я пошел искать Веру, но не нашел её, она куда-то всегда исчезала после наших размолвок. В тот день мне как никогда хотелось с ней поговорить и не столько о нас, сколько о проблеме, к которой она прикоснулась и породила во мне новую дилемму, после услышанного: «Что лучше – зло, приносящее пользу, или добро, приносящее вред?». Если первая часть справедлива, тогда должно быть и «зло – во спасение», и «добро – во вред».

Я промучился не один день над, казалось бы, простым вопросом и корил себя за тупость; но только спустя много лет, я узнал, что эта проблема стара как мир, и над нею мучился еще великий Микеланджело Буанаротти, сформулировав ее в письме к папе Клименту VII в 1526 году, так: «Не знаю, что лучше – зло ли, приносящее пользу, или добро, приносящее вред?».

Я так был захвачен этими проблемами и навалившими военными действиями с белогвардейцами и петлюровцами, что потерял из виду Веру, а когда спохватился, выяснилось, что она давно покинула нас, не оставив мне даже весточки. Первым чувством, породившем этой вестью, была обида, – нас все-таки многое связывало, была любовь… и вот так вдруг всё оборвать, даже не написав ни строчки… уехать… не простившись. От всех я мог ожидать такое, но только не от Веры. Несколько дней меня не покидала обида. Я все время думал о ней и вспоминал все случаи из нашей жизни, которые должны были вызвать чувства благодарности у Веры ко мне.

Я так увлекся своими воспоминаниями, потеряв чувство меры, что даже в тех случаях, где я должен был её благодарить, требовал этого от неё, но вспоминая её в той ситуации, не чувствовал этого с её стороны. Во мне нарастало недовольство, вначале я думал, что, потеряв иллюзии относительно её, я, наконец, смогу оценить Веру не сквозь розовые очки, смогу избавится от её чар и стать нормальным мужиком.

Солдаты, которыми я командовал, как-то притихли. В моем присутствии они реже стали балагурить, шутить, смеяться. Раз я поймал себя на том, что во мне вскипает злоба, когда я вижу или слышу веселье. Я настолько был поражен своим наблюдением, что не хотел даже верит ему, но…

Свалив все свои беды на Веру, я решил отомстить ей и переспать с нашей поварихой, которая вечно строила мне глазки.

Когда вечером я появился у неё, она удивилась, но обрадовалась. Уходя под утро от неё к себе, я впервые шёл по нашему лагерю как вор, боясь встречи с любым. К счастью, я никого не встретил, но волнение, которое меня охватило, когда я вышел от неё, не утихало даже тогда, когда я лежал в своей кровати. Я попытался припомнить её лицо в те минуты, когда мы были близки, но кроме ощущений её упитанного ненасытного тела и запаха столовой ничего не мог, восстановить в памяти, а вспомнил лишь её фразу: «Открой, наконец, глаза».

Мне становилось все труднее и труднее жить одними сражениями и убаюкиванием себя тем, что вот это кончится и начнется настоящая жизнь, разумная, добрая, справедливая. Я понимал, что это может наступить только тогда, когда изменятся люди, стряхнут с себя вековые пороки и станут, наконец, ЛЮДЬМИ, но для этого нужны столетия.

Помог случай. К нам приехал Феликс Дзержинский разобраться в скандальном деле. Я проходил как свидетель. Состоялся долгий разговор с ним, в котором мы затронули и проблему справедливости и права. Я спросил его:

– Можно быть всегда правым и справедливым?

– Думаю можно, но не всегда.

– Почему?

– Вот мы вынесли суровый приговор. Имели ли мы право выносить его? Да! Иначе пострадали бы сотни других, а вот справедливы ли мы в данном решении.… Не знаю? Вижу, это и тебя гложет… то, что тебя мучают эти вопросы, понятно, – ты молод, зелен, и даже, наверное, не знаешь, что права определяются законом в данной стране, а справедливость этическими и моральными нормами человечества.

– Значить, быть правым не всегда быть справедливым, и наоборот. А также быть правым на войне не значит быть правым в мирных условиях? – медленно проговорил я и утих.

Видно, я ему понравился. Он предложил мне работать у него. Я согласился. Так я попал в ВЧК.