Лето кончилось. Мы переехали в город. Начались занятия. Все меньше и меньше оставалось времени на наслаждения от воспоминаний. Церковь я, конечно, перестал посещать, к огорчению мамы. Всё это она приписывала тлетворному влиянию города на мою душу. Мама охала, папа улыбался, а я вместе со многими сверстниками увлекся идеями преобразования общества, в котором мы задыхались.
Богу угодно было устроить нашу встречу на новогоднем вечере у нас в школе. Потом я не только в тот вечер, но еще несколько месяцев был, как в тумане. Счастью не было конца. И вот первый удар. Ее родители запретили ей встречаться со мной. Мы не подходили друг к другу. Она дворянка, я простолюдин, хотя отец и выбился в люди. Ну, как не мечтать о свержении этих устоев?
Мои увлечения бросали меня из одной крайности в другую. Но жизнь не ждала, когда я, наконец, определюсь. Шквал событий потряс не только нас, молодых, но и устои государства. Царь отрекся от престола, война, временное правительство, большевики у власти. Слава Богу, по молодости меня миновала война. К этому времени я был сторонник анархистов. «Анархия – мать порядка» завораживала своей лаконичностью, кружила голову своей простотой, доступностью.
Любое государство – аппарат насилия, тогда где же СВОБОДА, ради которой мы собирались бороться? Анархисты единственная партия в основе, которой лежит СВОБОДА ЛИЧНОСТИ, а потом все остальное. В моем положении я просто не мог примкнуть не к анархистам. Мне нужна была Свобода и только СВОБОДА. Революция затоптала, стерла сословные неравенства, и вскоре родители Веры дали согласие на наш брак, но… та же революция заставляла меня мотаться по стране, добивать равноправие и для других.
Наш отряд вначале состоял почти из одних студентов. Первое дворянское имение мы распределяли весь день между крестьянами, а ночью спали на полу, уставшие и голодные. Благодарные крестьяне нас даже не накормили. Наученные горьким опытом, мы сначала брали себе, а только потом делили между населением. Наш отряд стал пополняться в основном, теми которым хотелось легкой жизни с маузером в руках. Кончилось тем, что наш отряд больше грабил, а что оставалось после нас, давал на разграбление местным жителям. Несмотря на мои протесты, никто уже не думал о справедливости, равенстве, равноправии. Меня даже перестали слушать, просто отмахивались.
Единомышленников становилось всё меньше, недовольных мною – всё больше. Всё чаще мои споры заканчивались хватанием за маузер. Слава Богу, находились трезвые головы, которые не допускали дело до выстрелов. Не все, конечно, было так ясно мне, как я теперь рассказываю тебе, сын мой. Просто я взрослел, они наглели. Я видел и пережил многое: и отступление, и нападение, и разорение, и сожжённые деревни, и перепуганных жителей городов и сел, переходящих из рук в руки, расстрелы. Конечно, с этим трудно было смириться или привыкнуть, когда этому всегда находилось хоть какое-то оправдание, но страшнее было другое – с кем я. Да, я был в банде с ее равнодушием и надрывом, с мелким подходом к большим событиям, с жестокостью и раскаянием, с темнотой и безысходной тоской.
Я искал выход из сложившихся положений с меньшими утратами. Несколько раз просил нашего атамана отпустить меня к невесте, которая меня уже дано заждалась. Он каждый раз обещал: «Вот скоро соединимся с Батькой Махно и тогда, а пока не время заниматься «сердечными делами», надо думать не только о себе, но и о бедных замученных крестьянах и рабочих, да и об интеллигенции, к которой ты принадлежишь».
Доводы его были вполне правильными, но то, что я увидел за время пребывания в отряде, могло свести с ума любого, а тем более студента, который судил о жизни по книжкам или рассказам борцов за правое дело. Со всем, что он говорил, я был согласен, но только не с методами, которыми они пользовались. Я все чаще вспоминал и употреблял в спорах изречение: «Благими намерениями дорога вымощена в ад», но предложить реальный выход из этого положения не мог. С ними быть в одной упряжке я уже не мог, и уйти просто так – тоже. Нужно было найти вескую причину…
Как-то утром проснулся я бодрым, почти счастливым. Зорька выдалась ясная, небо чистое без единого облака; из-за горизонта медленно появлялось солнце и, казалось, вся природа только этого момента и ждала, чтобы, наконец, проснуться и, зажить во всю мощь своей ненасытной, неистребимой жажды. Полдня я гулял в лесу, который начинался сразу за избой, где жил я и ещё троя моих знакомых по университету. Хотя на дворе стояло лето, но на душе было по-весеннему радостно, светло, привольно. Я не могу вспомнить, почему мне было так хорошо в то утро, возможно, потому, что я принял какое-то решение или просто так, не знаю, но стоило мне войти во двор и увидеть, что он пуст, а в комнате нет никого, мне стало радостно.
Я вздохнул, как можно больше воздуха и готов был пуститься в пляс, как дверь с шумом отворилась и, я услышал:
– А вот и мы! – в проеме дверей стоял высокий, стройный юноша, с чуть нагловатой улыбкой, сверкая белизной прекрасных зубов – наш ловелас Василий.
– Что за манера вламываться в чужую квартиру? – возмутился я; в тот период я еще возмущался по таким пустякам.
– Ну, что я вам сказал? – поворачиваясь к кому-то, мне еще невидимому сказал он, хвастаясь своей наблюдательностью. – Вот так встречает нас ваш суженый, – манерно низко кланяясь, уступая дорогу Вере, сказал он под общий смех сопровождающих его всегдашних товарищей.
В дверях появилась Вера, вся пунцовая от смущения. Я от неожиданности не мог сдвинуться с места, чувствуя, что краснею от стыда и своей беспомощности. В те времена стыд нам не позволял целоваться прилюдно, как в современных зарубежных фильмах, а кроме этого желания у меня ничего не возникало.
– Оставим наших влюбленных на время, мы свою миссию выполнили, – сказал он, выпроваживая желающих поглазеть на нас.
Но, к сожалению, ненадолго. До вечера нам так и не дали остаться наедине. Всегда они появлялись в самый неподходящий момент, их бесцеремонность под видом гостеприимности и сердечной привязанности ко мне, меня бесила, а Веру, как мне казалось, забавляла, ведь она была в центре внимания «галантных кавалеров». Вначале, когда они появлялись со своими знаками внимания, мне было стыдно не столько за них, сколько за себя, ведь я ей рассказывал совсем не то, что было в действительности. И не только чтобы ей понравиться, но и себе… и, оправдать не только свои заблуждения, но и свое участие в отряде.
Когда они исчезали, я подолгу приходил в себя, молчал, а когда, наконец, под влиянием близости Веры приходил в себя и меня покидали всякие страхи, они появлялись. Под вечер я даже начал злиться на Веру, так как мне начало казаться, что она рада их появлению. Никогда больше я не видел ее такой лихорадочно-веселой, словоохотливой, я бы даже сказал, кокетливой, как в тот вечер.
Когда стемнело, наш стол ломился от яств и самогона добытых неведома откуда. А когда внесли жареного поросенка, я вспомнил, как Василий «добыл для нас» такого же.
Мы отступали, покидали деревню, в которой почти все подчистили за месяц. Вдруг слышим раздирающий душу визг поросенка. Видим, как из сарая вылетает орущий поросенок и за ним дедуля. Василий спрыгивает с лошади, привязывает ее к калитке, и, обращаясь к нам, говорит: «Ребца, нужно подсобить старичку». И? войдя во двор, обращается к старику: «Дедуль, подсобить?». Тот не успел и рта открыть, как Василий, выхватив маузер, выстрелил в поросенка.
Стрелял он метко. Поросенок упал, дрыгая ногами. Крестьянин бросился на Василия с поднятыми в гневе руками, но, не добежав, упал сраженный выстрелом прямо в грудь. На второй выстрел выбежала молодуха с раздирающий душу воплем. А Василий, схватив поросенка за ноги, сводимые смертельной судорогой, оглядев молодуху, упавшую на грудь крестьянина, направился к нам. Бросив на подводу поросенка со словами: «Это вам от Василия» повернулся в сторону, где рыдала молодуха, буркнул: «Ежайте, догоню». И медленно направился к калитке.
Приехал он через три дня и только потому, что пришлось, уносит ноги от белых.
Конечно, после таких треволнений я к поросенку не притронулся. В этот вечер Василий много пил и мало ел. Быстро напился и начал приставать ко мне и все пытался выудить у меня причину грусти. Я отмалчивался, не желая скандала. Он, видно, помнил, как я смотрел на него, когда он подносил поросенка, да и его дружки нашептали ему, что я не притронулся к тому застреленному. Я долго терпел его выходки, но всему есть предел. Когда он с силой ткнул мне в зубы поросячьей ножкой, нервы мои сдали и, я вцепился в него.
Драка кончилась тем, что меня привязали к стулу. Я не мог пошевелить ни руками, ни ногами, а в рот запихали какое-то тряпьё. Даже в таком состоянии я пытался сражаться, перемещаясь скачками, как кузнечик. Вскоре меня кто-то ударом в голову сбил. На какое-то время я потерял сознание. Васька, вылив на меня ушат холодной воды и теребя меня за уши, привел меня в чувство, и когда увидел, что я стал соображать, глядя на меня в упор, сказал: «Гляди, гаденыш на жизнь. Теперь не будешь больше выпендриваться, падла!». – И сильно ударил меня ногой в живот. Каждый, кто удовлетворял свою половую потребность, бил меня ногой, куда попало.
Иногда я терял от этого сознание, но оно возвращалось, как будто для того, чтобы я пережил весь ужас до дна. Лучше было бы, если они меня убили… То, что мне пришлось увидеть и пережить, не могу передать, даже сейчас голова кружится, стучит в висках, – отец Илларион дрожащими руками стиснул виски и умолк.
Не трудно было представить себе, что могли совершить пьяные, разъяренные вояки с женщиной, которая бросилась защищать своего любимого.
Я не помню, сколько мы так просидели, может вечность, может миг. Время, от переживаемого ужаса, теряет свою реальную протяженность.
Свободное копирование
