Моя исповедь - 1

МОЯ ИСПОВЕДЬ

Наступили самые мрачные дни в моей жизни. Как мне казалось, все рушилось, никто меня не понимает, не любит, не жалеет. Кругом ложь, предательство, подлость, жестокость. Я не понимал, как можно в таком мире жить. Весь день я прошатался по самым отдаленным местам города, чтобы никого не встретить, а ночью, когда, город спал, собрался возвращаться домой. Подойдя к мосту имени Сталина, бездумно засмотрелся на течение Куры.

Не помню, сколько времени я так простоял у тогда еще бурной Куры, и почему я залез на парапет. Помню только, что у меня закружилась голова, но я очутился не в водах Куры, а в объятиях отца Иллариона.

От радости я заплакал и почувствовал, что ошибался, сторонясь близких: я нуждался в их тепле, участии, понимании. И я начал говорить, жаловаться, негодовать, словно собрался сокрушить всю мерзость, которая окружает человечество. То, что из меня изливалось в первые минуты, не помню, да и вряд ли это было связно. То, что накипело, то, что было алогично, для меня или непонятно, я хотел сразу выплеснуть на одном дыхании. Начинал говорить об одном, а заканчивал совсем о другом, но, постепенно успокаиваясь, я начал говорит все доступнее.

Не знаю, в котором часу после нашей встречи мы вошли в сквер у подножия Элбакидзе. Опустившись на скамейку, на которой уже сидел отец Илларион, я обратился к нему:

– Вот вы проповедуете: «Люби ближнего»… Да как можно любить, если никто этого чувства не испытывает… Говорят – любовь спасет мир. Да как она может спасти мир, если ее боятся?..

– Кто ее боится?

– Мои сверстники. Не верите? Тогда слушайте. Один из моих друзей просит меня: «Помоги!». Интересуюсь, чем я должен ему помочь? Он: «Переспи с одной красивой девушкой. Она настолько хороша, что я боюсь в неё влюбиться». Что я говорю о других! Сам я пуст.… Кругом только похоть… В публичке мне понравилась девочка, она что-то учила, почти не обращая внимания на окружающих. Я несколько дней любовался ею. Она была стройна как статуэтка и даже тетя Женя провожала ее восхищенным взглядом, но знакомить меня с ней не собиралась, даже не хотела сказать ее имени, хотя прекрасно знала. Вскоре и девочка начала обращать на меня внимание. Мы познакомились. Я ее провожал несколько раз домой. Благо, она жила по дороге к моему дому, недалеко от места, где мы сидим.

В конце недели наша компания обычно собиралась в публичке. Ивета всем понравилась, особенно Борису, который ни на минуту не закрывал рта и только сыпал и сыпал комплиментами в ее адрес. Домой провожали ее всей компанией, но только я довел ее до дверей ее квартиры. Прощаясь, она вдруг предложила подняться на крышу дома, с которой открывается «чудесная панорама города». Вскоре мы не только любовались панорамой, но и страстно целовались. Поздно ночью мы расстались.

По лестнице спускался с трудом. Гудело в области паха. Подходя к месту, где мы сидим сейчас, я увидел всю нашу компанию. Борис первым заметил меня, вскочил и, куда-то направляясь, бросил на ходу: «Ну, ты даешь!.. Но и мы не лыком шиты…» Ребята по-разному встретили мой приход, но все почему-то с облегчением, а некоторые даже с радостью. Вначале я не мог понять их возбужденной беготни, да и не старался, но по мере того, как успокаивался бунт в паху, я начал наблюдать за товарищами. Они выныривали из-за кустов возбужденные и между собой о чем-то шептались. Вскоре я узнал, что Борис поймал одну красивую проститутку, и она за 25 рублей согласилась удовлетворить всех нас.

Когда наступила моя очередь, я был настолько возбужден чисто психологически, что меня чуть ли не силком Борис потащили к фигуре, которая стояла у дерева. Я не знаю, почему протянул руку к лицу этой фигуры, но когда дотронулся до небритого лица, отпрянул в ужасе. Раздался хохот. Вокруг меня стояла вся компания и ржала. Не проронив ни слова, я пошел домой. Ребята что-то говорили в оправдание, упрекали меня в том, что я не понимаю шуток. Я дошел до дому, не проронив ни слова.

Потом я узнал, что Борис был стукачом, - это он выдал Валерку. С трудом в это верилось, ведь он писал стихи под Есенина и, как мне казалось, довольно хорошо… Вот так!

В школе нас учили что «человек – это звучит гордо», в книгах, газетах только и читаешь о человечности, морали, дружбе, а на самом деле ее нет, нет среди моих сверстников…. Не верите? Тогда я вам приведу пример из жизни.

Выходя из здания Университета после консультации по математике перед вступительным экзаменом, я в дверях почти столкнулся с девушкой. Я так растерялся, что не знал что ей плёл. Она мило улыбалась, и мы мило пошли куда-то, болтая о чем попало, но обоим было не до разговоров. Казалось, нам разговор нужен был только как слова в арии, а музыка звучала в нас самих, и мы оба как в танце, передавали ее через жесты, движения рук, положение тел относительно партнера, повороте шеи и огне глаз, упивались ее мелодичность, откровенностью.

Так мы бродили по самым безлюдным улицам, не чувствуя не только усталости, но и голода, пока она не спросила: «Кстати, а который час?». И узнав, что шесть, начала объяснять, что ей необходимо быть у хозяев, где она остановилась. Музыка настолько тихо стала звучать во мне, что я уже стал различать слова. Мы, оказывается, говорили по-русски. Когда мы подошли к дому, где она жила, она попросила дальше ее не провожать и бросив: «Увидимся в девять», нырнула во двор, хорошо мне знакомый

Покупая трамвайный билет, я даже обрадовался, что моя спутница так быстро исчезла. В кармане у меня было всего десять копеек, на два билета по одному маршруту.

Когда я увидел маму, конечно, понял, что она очень беспокоилась, но без единого упрека накормила и, видя, что я куда-то спешу, спросила: «Ты случайно не забыл, что завтра у тебя экзамен?». Я первый раз так уверено солгал: «Конечно, нет! И, кстати, дай мне чистую сорочку… Я сегодня буду ночевать у Дато, с которым всю ночь будем зубрить… Ещё дай мне, пожалуйста, немного денег».

 Выйдя из трамвая, сразу увидел её. Она в сопровождении высокого парня медленно прогуливалась по с детства знакомой мне улице. У дома, где остановилась она, стояли ребята из этого двора, которые обрадовались не столько мне, как знакомому с детства, сколько знакомому той девушки, которая гуляет с «чужим» парнем. Они пытались узнать, откуда я ее знаю, я что-то плел, но когда они поняли, что я пришел к ней на свидание, решили избить того парня. Не помню, какие доводы я приводил, чтобы не трогали «чужого», но когда, наконец, он простился со Светой и, махая рукой с удаляющегося трамвая, исчез, я почувствовал такую усталость, которую никогда не испытывал.

Силы мои, как мне казалось, были на исходе. Но кто знает, где предел наших сил?

Когда я подошел к девушке, она мило улыбнулась, рассеяно глядя на меня. Музыка перестала звучать, она иссякла. Мы молча прошли небольшой отрезок и когда поравнялись со сквером перед Университетом, к нам подошли ребята из моего детства. Один из них попросил меня по-грузински представить их Свете. Мне почему-то это предложение не понравилось. Я медлил. Света протянула руку рядом стоящему и, мило улыбаясь, представилась. После того, как все перезнакомились с ней, наступило тягостное молчание, как перед грозой. Только в эти минуты я почувствовал, с какой похотью они смотрят на нее.

Гурам, который с детства предводительствовал дворовыми ребятами, взял меня за локоть, отвел в сторону и начал уговаривать зайти в сквер. Он обещал показать мне укромное место, где я смогу… обладать ею. Конечно, я не стал его слушать и решил отвести ее к хозяйке, где она остановилась. Гурам, почувствовав, что этим меня не завлечь в сквер, схватил меня за локоть и начал доказывать мне, что она одна из тех «беленьких сучек, что едет к черным кобелям». В доказательство на мои возражения сказал, что она приехала с моря с этим парнем и три дня не ночевала у хозяйки, и самое главное то, что не успела она расстаться с одним, начала крутить голову мне. Во мне все восстало против этих обвинений, хотя у меня не могло найтись ни одного факта, опровергающего обвинения Гурама. Возможно, то, что он говорил, было правдой, но я не мог допустить, чтобы даже правда могла стать поводом для насилия. Я решил бороться не столько за нее, сколько за мое представление о ней. Откуда-то появились силы. Я вырвался из цепких рук Гурама и направился к Свете.

Когда я подошел к ней и ребятам, они мило беседовали. На мое предложение отправиться домой Света так искренне удивилась, что вся моя решимость пропала. Я умолк, но во мне нарастало негодование на нее. Вскоре меня начало пугать ее абсолютное непонимание обстановки – чем это может кончиться для нее. Я несколько раз предложил ей уйти хотя бы подальше от этого места, но она однажды с раздражением заметила: «А чем тебе это место не нравится? – И, обращаясь к ребятам за помощью, добавила: – Разве вам здесь не нравится?».

В общем, это длилось весьма долго. Я уговаривал её уйти домой, а ребята – пойти в сквер. Кончилось тем, что их терпение лопнуло. Меня пинками старались отогнать от нее, а ее затащить в сквер. На мое счастье, наступила пора милицейского обхода. Пока милиционеры выясняли у ребят данные, – они, очевидно, поняли ситуацию и решили дать нам возможность уйти, – мы успели дойти до дому.

Только на пороге дома Света, очевидно, оценила всю серьёзность ситуации, поэтому не отпустила меня на «растерзание друзей детства» – буквально затащила меня к себе. Конечно, мы старались не разбудить хозяйку. Когда, наконец, я очутился в кресле, то почувствовал, что все тело гудит от побоев.

Света предложила что-то поесть. Я отказался. Утолив голод, она, сев на подлокотник кресла, и обняв меня, тихо прошептала мне на ухо: «Мой бедный рыцарь, тяжело тебе нести эти доспехи?». Ну что я ей мог ответить? Я их давно напялил на себя. Они вросли в меня. И, наверное, снять их сможет только смерть…

Медленно я отходил от пережитого, но всё настойчивее становились мои ласки. Весь остаток ночи я провел как в бреду, но отлично помню, что Света так и не захотела стать моей. А когда я, как ужаленный, проснулся, увидел, что моя сорочка и брюки уже глаженные висят на стуле. Её не было в комнате. Я взглянул на часы. До начала экзаменов оставалось чуть больше получаса. Быстро оделся, хотя голова гудела от пережитого, бессонной ночи, усталости.

–У тебя еще полчаса, выпей чай и беги, – сказала она, входя с чашкой горячего чая.

«А она откуда знает?» – удивился я, но так ничего и не сказав, начал пить чай. Она присела к столу и, развернув записную книжку, вырвала из нее лист и начала что-то писать. Я смотрел на нее и с иступленной жадностью пил большими глотками чай. Вдруг она, не поднимая головы, спросила:

– А почему ты меня не изнасиловал?

У меня задрожала чашка в руке. В голове промелькнул тот момент, когда мои обнаглевшие руки полезли ниже пояса но, были схвачены ею и остановлены, да так, что я с ужасом понял, что ничем не отличаюсь от тех, с кем весь вечер боролся.

Смотреть на нее я уже не мог. Меня привлекла фотокарточка, наполовину торчащая из записной книжки, на которой были зафиксированы две фигуры – откуда-то мне знакомые. Вдруг осенило, один в очках… это же «насильник Берия», а второй?… «Ну конечно, тебе только такие и могут нравиться», – промелькнуло у меня в голове, но я промолчал, стало стыдно.

Не получив ответа, она перестала писать, заметив, куда был прикован мой взор, и произнесла:

– А! Это мой отец и Лаврентий Павлович. Это единственная карточка, которая осталась после отца. Она всегда при мне. – И не выдержав моего молчания, добавила: – Я не в праве выкидывать, вырезать из памяти человека, который был дорог моему отцу… и спас ему жизнь.

– Это твое право, – ляпнул я и поспешил на экзамен.

Она вдруг смяла написанный листок, пожелала мне «ни пуха, ни пера», а я, послав её «к черту», убежал на экзамен, на который мог бы и не спешить, а остаться и проводить ее на рейсовый автобус, который увез бы ее в город, откуда она свалилась на мою голову. На сердце было бы легче, а экзамены и так пришлось бы снова сдавать, но уже через год.