Нужно было ответить Горькому, объяснить свои намерения, оправдаться перед общественным мнением. С этим что-то долго тянули. Составляли ответ, читали его на общем собрании, переделывали, снова читали, наконец, в газетах появилось нечто вроде открытого письма театра Горькому, короткого и неубедительного, с ссылками на "высшие запросы духа", которые одни якобы интересовали театр в романе Достоевского "Бесы", а вовсе не его идейная канва. Эта попытка отделить политическое от художественного звучала наивно даже в те времена.
Правда, театр действительно пробовал стать при инсценировке романа на тот самый путь, который однажды принес ему успех в "Братьях Карамазовых". Была целиком опущена вся липутинщина и деятельность "кружковцев", из текста инсценировки старательно вытравлялись прямые наскоки писателя на революцию. В результате целые большие сцены, обезглавленные в идейно-философском отношении, превратились, насколько я помню, в грубоватую, с уголовной основой мелодраму.
Это было само по себе плохо, но, разумеется, театр так и не смог вытравить из спектакля тот злобный, ретроградный дух, которым буквально дышит роман Достоевского "Бесы". Его идея в очищенном от философских прикрас виде сводится к тому, что человек от природы преступен, что низменное, звериное превалирует в нем над святым и возвышенным, что он арена разнузданных страстей, эксплуатируемых врагами России -- революционерами. И если не унять этих "бесов" в душе человека через идею бога, узду религии, они вырвутся на свободу и неизбежно разрушат мир. От этой реакционной сути романа театру некуда было деться, об нее разбивались намерения режиссуры "показать на сцене лишь драму Ставрогина, как драму сложной и многогранной души русского человека" {Информация газеты "Биржевые ведомости", СПб., 23 сентября 1913 г.}.
Этого нельзя было добиться, потому что Достоевский "Бесов" в русского человека не верит, потому что он его предает и поносит и вместе с тем обливает грязью все те высокие понятия жизни и морали, которые театр отстаивал и воспевал на протяжении пятнадцати лет своей истории.
Не случайно театр, имевший уже серьезный опыт в интерпретации Достоевского, совершивший творческий скачок в "Карамазовых", никак не мог найти необходимого ключа к "Бесам". Мучений было много, репетировали долго, что-то настойчиво искали, меняли отдельных исполнителей, с чувством неуверенности играли премьеру, проходившую в атмосфере оглушительных дебатов вокруг гневных горьковских статей, а успеха не было, не было удовлетворения даже у самих участников спектакля.
И вот что интересно: "Карамазовы" шли в Художественном театре в ту пору, когда я еще пребывал, так сказать, в "младенческом" возрасте, но спектакль я помню хорошо и могу говорить о нем со всей ответственностью. "Бесы" были поставлены тогда, когда я уже на что-то претендовал в искусстве: играл маленькие роли в спектаклях Художественного театра, занимался со Станиславским "системой", исполнял ответственную роль Баренда в студийной постановке "Гибель "Надежды"", наконец, сам участвовал в "Николае Ставрогине" в качестве некоего распорядителя с бантом на "литературном" балу у губернатора. И все-таки "Ставрогина" я почти не помню; спектакль изгладился из моей памяти, не закрепившись в ней ни единым ярким пятном.
Суть происшедшего заключается совсем не в том, что в "Бесах" не было формального новаторства "Карамазовых", что спектакль был неярким по внешнему облику -- никакого чтеца, обычные "интерьерные" декорации М. В. Добужинского и пятнадцать "рядовых перемен". Суть заключается в том, что в спектакле не было демократической темы, которая могла бы увлечь актеров, вдохновить их на создание жизненных образов. Перед исполнителями этого спектакля то и дело возникали задачи "на преодоление" авторского материала.
