Но в то время как в обществе и в частности среди нас под влиянием событий зарождались другие, новые течения, сделан ли был хоть какой-нибудь новый шаг со стороны правительства? Подумало ли оно о том, чтобы уладить или по крайней мере сколько-нибудь смягчить хотя бы то противоречие, которое было между его внутренней политикой, между нашим русским внутренним рабством и внешней войной за освобождение Болгарии? (В то время в Женеве издана была прекрасная брошюра покойным Драгомановым под заглавием "Турки внешние и внутренние", где он указывал на это противоречие нашей внутренней и внешней политики). Нисколько. Здесь все оставалось по-старому.
Со времени так называемого "большого погрома", т. e. осени 1874 года, о котором я рассказывал в своих первых главах, аресты почти не прекращались. Через все годы -- 1875, 1876 и 1877 -- преследования не ослабевали, а по временам принимали необыкновенно свирепые размеры. Правительство продолжало свою систему запугивания.
Во время демонстрации, имевшей место в Петербурге на Казанской площади в декабре 1876 года, полиция жестоко исколотила на улице участников, а потом разослала их административным порядком по сибирским городкам.
Боголюбов -- один из главных участников демонстрации -- даже приговорен был судом к пятнадцати годам каторжных работ.
По процессу пятидесяти или так называемому "московскому" многие были приговорены к каторге, хотя кружком этим, помимо пропаганды словом и распространения брошюр социалистического характера, не было совершено ничего. Произошел ряд отдельных небольших процессов, изумительных по своей жестокости. Так, Бутовскую приговорили за пропаганду к шести годам, а Семеновского -- к одиннадцати годам каторжных работ. Донецкого за найденные у него прокламации, из которых он не успел распространить ни одного экземпляра, так как схвачен был тотчас после переезда через русскую границу (об его аресте я рассказывал в своем месте), приговорили к пяти годам каторги и засадили в централку, где он сошел с ума. Между тем на очереди были еще сотни лиц, над которыми велось следствие с 1874 по 1877 год. "Дом предварительного заключения" был полон политическими, ожидавшими своей участи. За какую-нибудь книгу, найденную во время обыска, людей гноили по тюрьмам, доводили до сумасшествия и самоубийства, вгоняли в тяжкие смертельные болезни.
Но насытилось ли правительство этим? Нисколько. Жестокостям его не было пределов. Переодетые жандармы по-прежнему продолжали рыскать, гоняясь всюду за новыми жертвами.
И вот революционеры, вместо того чтобы добровольно отдаваться в руки жандармов, стали бежать. Чуть не всякий новый обыск давал в результате новых нелегальных, число которых со дня на день стало увеличиваться. Так как самых ничтожных улик было вполне достаточно, для того чтобы погибнуть где-нибудь в одиночном заключении в ожидании "скорого" суда, дарованного России Александром II, то поэтому часто даже совершенно мало скомпрометированные люди, предпочитали скрываться.
И за что, за что были все эти гонения? За какие-нибудь книги! За пропаганду! Какое суровое, бесчеловечное отношение у себя дома и какое в то же самое время постыдное, жалкое бессилие во внешней политике, во внешних делах. Им ничего не стоит ворваться среди ночи в комнату и грубо стащить вас с кровати, чтобы обыскать под тюфяком, а в то же время вести войну будто бы за освобождение Болгарии от турецкого ига и благородно возмущаться турецкими нравами и порядками.
Да ведь даже турки не осмеливались вламываться в спальню женщины! А посмотрите, какая несостоятельность в войне хотя бы с этой самой Турцией... Эта гнилая держава, полудикая, с красными фесками на бритых головах, потребовала чуть не все силы стомиллионной империи для того, чтобы как-нибудь только покончить войну. Наши госпитали переполнены солдатами, умирающими от дизентерии и тифа; в Одессе настроили бесконечные ряды бараков -- больных девать решительно некуда...
А в это время начальники занимаются воровством. Поезда с ранеными по часам стоят у вокзалов, давая дорогу экстренным поездам с военной знатью, мчащеюся с театра военных действий на север. Тут -- нищета, стоны, смерть; там -- самодовольные, откормленные рожи, торжествующие победу, завоеванную такими тяжелыми жертвами.
-- Держу пари, что это Гурко,-- проговорил Иван, указывая на одного генерала, стремительно вскочившего на вокзал.-- Сколько грому! Сколько "гуркотни" {Украинское слово, обозначающее гром, шум.}! Как он распустил свою саблю! Как она неистово звенит у него по полу! Держу какое угодно пари, что это Гурко! Следя за громкими делами этого генерала, который метался по Балканам как угорелый, я теперь не могу себе его иначе представить, как в образе, подобном этому индейскому петуху.
Навели справки, и оказалось -- действительно генерал Гурко. Выходило даже звукоподражательно. Но это еще что! Гурко все же один из наших "лучших" генералов. А не угодно ли посмотреть на других... Ведь, начиная с нашего главнокомандующего и оканчивая Горвицем и компанией, решительно не на ком остановить взора. Единственный человек, стоящий на высоте своего поста -- генерал Радецкий. Остальные... один срам! Задать же им страху! Это вовсе не трудно... Они побегут здесь, как бежали под Плевной!
Такие послышались речи среди революционеров.
Свободное копирование
