Настроение нашего кружка - 1

Глава четырнадцатая

НАСТРОЕНИЕ НАШЕГО КРУЖКА.-- ПОКУШЕНИЕ НА ЖИЗНЬ ГОРИНОВИЧА И НАШЕ БЕГСТВО ИЗ ДЕРЕВЕНЬ.-- АРЕСТ В МЕСТЕЧКЕ ШПОЛЕ.-- С'ЕЗД В ХАРЬКОВЕ

 В то время как я с такой верой относился к нашему будущему, фантазировал и строил всевозможные планы, предусматривая чуть не мельчайшие подробности предполагаемого бунта, действительность готовила совсем другое. Настроение большинства членов нашего кружка давно было уже неблагоприятное для деятельности среди народа и со дня на день становилось хуже. Я рассказывал уже раньше о том ненормальном положении, которое заняли мы сразу, лишь только поселились в народе: мы жили по деревням и не знакомились с соседями-крестьянами. Так поступал не тот, либо другой из нас, а решительно все.

 Так, например, я первый, ставивший, между прочим, своей задачей заведение связей в той деревне, где жил, подобно другим избегал знакомств с крестьянами и, если знакомился, то только на стороне, вдали от своего местожительства. Причину этого нужно искать главным образом в нашем нелегальном положении, которое вынуждало нас держаться по отношению ко всем посторонним крайне сдержанно, более того -- недоверчиво, чтобы не дать возможности проникнуть им в нашу интимную жизнь.

 Конечно, такое сдержанное, недоверчивое отношение к соседям-крестьянам мешало нам сближаться с ними, и наша жизнь в деревнях становилась таким образом одной пустой формальностью, не приносящей ничего, кроме обузы для нас самих. Но жизнь кружка или партии направляется, как мне кажется, не столько общими принципами и конечными целями, стоящими в их программе, как той ежедневной мелкой работой, что приходится совершать ему в борьбе с окружающей текущей жизнью.

 Ничего удивительного поэтому, что вышеописанное ненормальное положение среди народа, с полным отсутствием дела, прямо относящегося к цели, стало развивать в нашем большинстве скептицизм и сомнение, принявшие в конце весьма опасные размеры. Между нами стала наблюдаться большая рознь в настроениях. Так, Стефанович, ведший свои конспирации с чигиринцами, увлеченный этим делом, вскоре занял совершенно обособленное положение в нашем кружке. Со своей стороны я был таким пламенным бунтарем в ту минуту благодаря, конечно, тем удачным знакомствам среди крестьян, о которых рассказывал выше, что тоже не мог мириться с настроением большинства. А жизнь большинства между тем слагалась на особый образец.

 Стефанович, Дробязгин, я, искали и находили работу для себя, по крайней мере вдали от наших поселений, если не у себя дома. Положение же большинства было другое, так как оно не находило дела для себя ни дома, ни вне дома, и даже не предвидело никакого дела до самого того момента, когда придется выступить с оружием в руках.

 Этот, если можно так выразиться, не в меру высоко поднятый тон, тогда как действительная окружающая жизнь требовала, может быть, именно мелкой, кропотливой работы, дал в будущем только лишний шанс для разочарования: спускаться с неба на землю всегда неприятно.

 Большинство из нас ожидало, когда двум -- трем человекам удастся завязать подходящие сношения с крестьянами, ждало, пока появятся откуда-нибудь средства, необходимые для закупки оружия. Да что оно могло, в самом деле, и предпринять в этом отношении?

 Положение было безвыходное.

 -- Ах, как бы поскорее начинать уже! --восклицали те, которых терпение истощалось.

 -- Да когда же наконец мы приступим к делу? Неужели будем все только собираться да готовиться?! -- говорили более нервные и горячие.

 Поднялись разговоры о назначении срока.

 -- Раз наступит назначенное время -- мы должны начать восстание! -- доказывали они.-- To-есть, другими словами, начинать хоть с пустыми руками. Пусть нас окажется всего двадцать человек,-- развивали они свою мысль дальше,-- явимся мы в какую-либо деревню, созовем сход, прочтем манифест от имени царя о переделе земли и уйдем с тем, чтобы появиться где-либо в другом месте.

 Предполагалось, что этим путем удастся разволновать крестьянскую массу.

 Стала замечаться какая-то нервная торопливость в наших действиях; мы боялись, что раз теперь не поспешим и отложим восстание, то потом уже ничего не выйдет из наших планов. Но сознание, что начинать бунт с голыми руками было бы чистым безумием, все-таки брало верх, и вот мы стали искать выхода. Решено было отправить одного делегата в Петербург и Москву к тамошним революционным кружкам с целью просить у них материальной помощи: Выбран был для этого человек, к которому все революционеры, сколько-нибудь знавшие его, относились безусловно хорошо, человек с самой высокой революционной репутацией (имени его я здесь не хочу назвать). Мы надеялись, что он успеет скорее, чем кто-либо другой из нас, в этой миссии. Он должен был рассказать там, что у нас заведены серьезные связи в крестьянстве и что почва для восстания вполне подготовлена; но так как начинать подобное дело, не имея оружия, значило бы подвергать дело в самом же начале огромному риску, то поэтому мы призываем всех революционеров-народников на помощь к нам. Для того, чтобы окончательно вселить доверие к нашему предприятию, делегат должен был предложить, чтобы оттуда командировали кого-либо из своих к нам на юг для проверки наших слов. С такими поручениями уехал наш делегат.

 Но спустя некоторое время, к нашему ужасу, он вернулся почти ни с чем, если не считать за серьезное приобретение те тридцать револьверов, дешевых и никуда негодных, которые наш делегат привез из своей командировки.

 Мы имели таким образом для нашего предполагаемого восстания целых тридцать плохих револьверов! Хороша оказалась помощь петербургских кружков! Только и оставалось для полного обеспечения успеха в восстании призвать еще на помощь того колдуна, что брался заговаривать от пуль!

 Однако я иронизирую здесь задним числом. Тогда же мне было совсем не до того: я был слишком верующим народником.

 Между тем многие из наших тогда уже стали иронизировать и над мужиком, и над собою, и над всеми нашими предприятиями. Они прекрасно видели и понимали, что народ оставался так же чужд им, как был для них и раньше, до их жизни в деревнях; чувствовали, с другой стороны, и себя чуждыми народу, и это, конечно, должно было развить у них недоверие к своим силам и своему делу. Они увидели, что ни народ для них, ни они для народа не были нужны.

 Революционное народничество отживало свое время, и мало-помалу начинали уже зреть какие-то новые чувства.

 Трудно формулировать однако, в чем заключались эти чувства. Не у одного из скептиков в ту минуту поднимался, может быть, вопрос в таком роде: "А что, если мы не там ищем решения вопроса, где его следует искать?"

 В самом деле, если мы все сознавали, что без оружия бессмысленно было поднимать бунт, то сам собою напрашивался вывод, что бессмысленно было и вообще поднимать восстание, так как, конечно, достать оружие в таком количестве, чтобы с ним можно было противостоять войску, мы все равно не могли -- для этого нужны миллионы, а сотня, две и даже тысяча ружей так же мало обеспечивали успех дела, как если бы их и совсем не было.