Теперь мы возвращались домой еще более радостные, чем в первый раз. В моем воображении рисовалась картина, как выступит в поход наш вооруженный отряд, ватажком которого или атаманом будет Архип. Архип более других казался подходящим для подобной роли. На мой же взгляд, атаманом бунтовского отряда должен быть крестьянин, и мы, революционеры из интеллигенции, могли составлять из себя только нечто в роде генерального штаба. Уже рисовалась мне картина, как отряд наш будет приходить в села, отнимать от помещиков землю и немедленно делить ее между крестьянами. Сначала мы будем появляться неожиданно то в той, то в другой деревне, будируя и возбуждая всюду народ, но, по мере того как восстание будет крепнуть, наши передвижения сделаются более правильными. Уже я мысленно определял тот путь, по которому будет двигаться наш отряд, перечислял те села, которые окажутся нам по дороге и где поэтому раньше всего совершится передел земли. Конечно, в первое время мы будем избегать битв с войсками, нападая на них лишь невзначай, как вообще ведутся партизанские войны. Мы порвем железные дороги и телеграфы, чтобы затруднить действия правительства и дать возможность, с другой стороны, окрепнуть восстанию. Овладевая городами, мы будем забирать оружие, какое попадется, и жечь правительственные здания: канцелярии, суды, всевозможные архивы. Я стал уже мечтать о том, как восстание наше будет расти и шириться и как наконец вспыхнет общий пожар, и мятежные толпы народа разольются грозными потоками по всей стране.
Вот она, революция, давно желанная! Вот наконец она! Я ее почти осязал своими руками в ту минуту...
Какая однако? Социалистическая? Передел земли далеко еще не осуществлял социализма! Земельный идеал украинца -- подушный передел -- по всему вероятию являлся уцелевшим остатком от некогда существовавшей общины с периодическими переделами земли, какая по настоящее время существует на севере России.
Правда, желание крестьян -- передел земли -- указывало на их отрицательное отношение к тому, чтобы земля была личной собственностью. Но, очевидно, что сам по себе передел в будущем не гарантировал еще от развития личной собственности. Крестьяне, которые получили бы при переделе известные участки земли и успели бы разбогатеть, конечно, не пожелали бы потом вторичного передела, и первые явились бы врагами подобного уравнения имущества. Что это было бы именно так, на это мы имели перед глазами живой пример -- Чигиринские волнения. "Актовики" такие же мужики, как и "душевики", в качестве довольных своим положением явились самыми непримиримыми противниками мужичьего идеала -- передела земли. Как же мы мирились с этим? Как мы себе представляли все-таки полное осуществление социализма? А мы просто так далеко не забегали мыслями вперед. Мы видели, что крестьяне страдают от малоземелья; мы слышали, что крестьяне мечтают о подушном переделе земли; и мы стремились к осуществлению этого ближайшего крестьянского идеала, не без основания думая, что будущие поколения сами о себе позаботятся лучше, чем мы о них теперь (фраза, брошенная где-то Чернышевским), что наша задача состоит в том, чтобы осуществить назревшие требования народа или, как мы любили тогда выражаться, стоять на почве ближайших народных требований.
Осуществляя назревшее требование, мы этим открывали путь дальнейшему прогрессу. Мы не без основания думали, что народные идеалы и стремления являются продуктом его жизни, т. е. что они складываются под совокупным давлением всех обстоятельств экономического строя, политических порядков и проч. и что, следовательно, одной словесной пропагандой все равно нельзя изменить мировоззрений народных; что в конце концов лучше и полезнее что-нибудь осуществить в жизни, чем обо многом мечтать и разговаривать только. Словом, мы стояли тогда в этом отношении на вполне рациональной почве.
Но что касается путей, посредством которых мы думали осуществить наши стремления, то тут, нужно сознаться, мы впали в страшную ошибку. Мы избрали путь народного восстания.
Вера в революционность народа, в его могущество и даже непобедимость -- вот та слабая сторона, на которой, увы, построено было все наше революционное народничество. И любопытнее всего было то, что доказательства свои мы черпали из истории, тогда как история-то, казалось, и должна была нас уберечь от подобной ошибки. Мы ухитрились отдельные исторические события, совершавшиеся, скажем, в прошлом веке, целиком как-то приурочивать к нашему времени и при этом упускали из виду самые существенные обстоятельства: или не принимали во внимание общих условий жизни того отдаленного времени, или же не замечали разницы, существующей между той эпохой и настоящим временем.
"В сентябре месяце 1770 такого-то года возле города Яицка на Урале появилась толпа казаков, состоящая из трехсот человек"...-- читали мы историю пугачевского бунта; потом переворачивали несколько страниц и читали дальше: "В конце октября того же года под городом таким-то у Пугачева уже было тридцать тысяч войска, столько-то лошадей, столько-то пушек и пр." Вот как растет народная армия! -- восклицали мы.-- В один месяц с небольшим с трехсот онавыросла до тридцати тысяч".
Очевидно, и нам стоит только начать с самым маленьким отрядом, и мы не оглянемся, как будем иметь десятки тысяч в своих рядах!..
Дальше в описании того же пугачевского бунта мы наталкивались на факты в роде, того, например, что правительственные пушки доставлялись из одной губернии в другую, скажем, на волах и ехали целых два месяца, или что-нибудь в таком роде; такие факты нисколько не вызывали у нас сравнений. Мы не говорили: "Однако легко было тогда бунтовать! Тогда правительство возило пушки на волах, а не по железным дорогам; везло ровно два месяца там, где теперь в три часа привезет". Мы, напротив, читая о подобном казусе, только радовались, весело потирая себе руки, и приговаривали: "Так им и надо, мерзавцам!.. Вот им и пушки опоздали..." Или например, вычитываем мы в истории того же пугачевского бунта нечто в роде следующего: "Пугачев окружил город с шестидесятитысячным войском. Но в это время полковник такой-то сделал удачную вылазку, и в рядах самозванца произошли смятение и паника. В лагере его всю ночь слышался крик, а когда на другой день утром вышел Пугачев из своей палатки, то к ужасу своему увидел совершенно опустевший лагерь. При самозванце осталось только пятнадцать человек". Затем следует поименное перечисление этих пятнадцати: "Чика" -- конечно, один из верных сподвижников Пугачева, и другие.
"Но это однако ужасный факт! Из шестидесяти тысяч осталось верных своему делу только пятнадцать человек! Куда же девались остальные? Бежали? Как они смели бежать?! Какое безобразие! Как мало мужества у толпы!" "Что? Мало мужества у толпы?!" -- с азартом восклицали мы. Но найти оправданий и сказать что-нибудь в пользу мужества толпы при этом казусе мудрено было; поэтому мы предпочитали поворотить вопрос другой стороной: "Ничего! -- успокаивали мы.-- Сегодня разбежались -- завтра опять придут".
Конечно, я, может быть, несколько ретуширую здесь, но сущность наших об'яснений исторических событий была именно в таком духе. Все то, что подтверждало наши теории, мы брали целиком; все то, что противоречило им, мы так или иначе ухитрялись поворотить все-таки в пользу наших взглядов или наконец просто уклонялись от об'яснения. То был поистине самообман или даже более того -- гипноз какой-то, ибо в настоящее время трудно представить себе, как, в самом деле, можно было проглядеть хотя бы такие сооружения, как железные дороги и телеграфы? Ведь во время Пугачева, а тем более Стеньки Разина, ничего подобного не было. Но если и тогда правительство вышло победителем, то как можно было надеяться на успех в настоящую эпоху?
Пути сообщения, почты, телеграфы, полицейская организация, словом -- все, что носит общее название "благоустройства", ведь это же все -- несомненный плюс для прочности государственного порядка и несомненный минус для бунтовского отряда. Но самое поразительное во всем этом недосмотре был недосмотр военной силы, а это уж, казалось, и ребенок должен был бы видеть. Однако в этом отношении проглядели не одни мы, русские, но и западно-европейские революционеры: в то время, как они строили свои революционные планы, исходя из опытов 1848 года, европейские правительства не дремали и с Бисмарком во главе развили милитаризм до таких размеров, что разговоры о народных восстаниях и баррикадах сделались теперь просто-таки детскими.
Легко было бунтоваться пугачевцам, имея за собой вооруженное казачество, а против себя незначительную регулярную армию, да к тому еще вместо железных дорог отвратительные грунтовые, вместо локомотивов -- волов, вместо телеграфов -- фельд'егерей... Но нынче? Если бы мы потрудились сравнить только военные бюджеты Екатерины II и Александра II, то этого одного было бы за глаза достаточно, чтобы умерить наш пыл. Увы, никому из нас это не приходило в голову, и крестьянин, говоривший нам, что "придут москали и побьют нас", оказывался несравненно дальновиднее нас, революционеров из интеллигенции, проглядевших такую огромнейшую силу, как наша полуторамиллионная армия. При тех средствах, какими располагают современные европейские правительства, удачное восстание возможно лишь при одном условии -- когда восстание это сделает само же войско. Уже парижская революция 1871 года сделана была национальной гвардией и притом еще при особых благоприятных условиях: внешней войне, отвлекшей силы.
Но думали ли мы хоть о том, чтобы внести нашу пропаганду в среду военных? Нисколько. Мы, народники, с полнейшим пренебрежением относились к этой организованной, всерешающей силе, и только народовольцами агитация среди военных поставлена была одним из главных пунктов программы.
Я позволю себе привести здесь конец речи Петра Алексеева. произнесенной им перед судом в 1877 году, где ясно формулирована эта наша народническая вера. Вот что он говорит: "И она (революционная молодежь) пойдет неразлучно с нами до тех нор, пока поднимется эта мускулистая крестьянская рука (говорит, подняв руку) и огражденное солдатскими штыками ярмо деспотизма не разлетится в прах".
Так понимал задачу революционер Петр Алексеев; более или менее так же понимали ее и другие. Мы не представляли себе революцию иначе, как в виде прямой, непосредственной борьбы народа с войском. Мы противопоставляли народ привилегированным сословиям и правительству с его чиновничьей организацией и армией, как два враждебных лагеря, две силы, вот-вот готовые столкнуться, вступить друг с другом в смертельный бой, и ни одной минуты не сомневались в успешном исходе этой борьбы для народа. "Скоро, братцы, придет это времечко,-- читаем мы в народнической брошюре "Чтой-то, братцы?" -- Со всех сторон поднимается сила крестьянская, взволновалась Русь-матушка, зашумела, как море великое. А поднимется да расправится,-- так не будет с ней ни сладу, ни удержу".
Свободное копирование
