Глава тринадцатая
НАШИ СВЯЗИ СРЕДИ КРЕСТЬЯН
Новоприобретенные знакомства казались нам ценными, и мы с Дробязгиным возвращались из места нашего посещения вполне довольные. В частности мне нравилось здесь, что в наши сношения с этими людьми не пришлось вносить ни обмана, ни хитростей и что мы сразу стали с ними в более или менее прямые, товарищеские отношения, чего мы не могли достигнуть и даже не знали, как этого достигнуть при наших столкновениях с чигиринцами.
Правда, здесь мы не договорились еще до конца: самое заветное, что пуще всего от всех скрывали мы -- наши манифесты -- осталось еще не открытым. Мы думали сделать это позже, когда приблизится время восстания. Но уже и то, что было нами вскользь сказано в беседе с Лазарем, было -- как нам казалось -- вполне достаточным для первого раза. Мы заметили, что к подобной хмере, как манифест от имени царя, умы наших новых приятелей давным-давно были подготовлены и подготовлены были, конечно, не чем иным, как самой жизнью, и что, раз наступит решительная минута, может быть, они же первые для обеспечения успеха прибегнут к этой мере. Вся постановка дела здесь получалась и проще и лучше, чем с чигиринцами, и я был необыкновенно этому рад.
Задавшись целью завязывать знакомства среди крестьян, само собою разумеется, мы были далеки от того, чтобы ограничиться одной местностью, и потому, не теряя времени, продолжали свои поиски дальше. Нужно сказать, что года полтора -- два назад Иван Дробязгин в качестве пропагандиста жил, если мне не изменяет память, в городе Вознесенске, Херсонской губернии, и ему удалось сблизиться с крестьянами, приходившими туда из Киевской губернии, и теперь мы решили воспользоваться этими старыми связями и направились в Мошны. Местечко это, находящееся на берегу Днепра у подножия огромной горы, заросшей лесом и виднеющейся далеко с Днепра, лежало почти по дороге к нам домой. Приходилось немного только отбиться в левую сторону. К сожалению однако, знакомые Дробязгина и в этом году успели уже уйти на летние заработки, и мы, никого из них уже не заставши, принуждены были направиться домой.
Мы с Дробязгиным условились спустя некоторое время, кажется, через месяц, опять поехать к деду Федю и в местечке Смела расстались: Дробязгин отправился к себе, куда-то по направлению к Днепру (не помню точно места его поселения), я же поехал на юг, к Знаменке, где в это время жил под видом торговца лошадьми.
По пути я остановился в местечке Александрова, где в это время случился как-раз базарный день. Как торговцу лошадьми, мне было полезно посмотреть на базар, поэтому я заехал на постоялый двор и, выпрягши и уладившись со своим конем, пошел на площадь.
Но базар оказался незначительный, и, кроме изнуренных лошадей с громадными язвами на спинах и шеях от чересседельников и хомутов и полунагих цыган, бегавших с кнутами по базарной площади, я ничего не увидел и скоро воротился назад.
Придя на постоялый двор, или, вернее, в корчму, где я остановился, я потребовал самовар и в общей питейной избе расположился пить чай.
В это время с улицы вошел мужик с деревянными обручами на плече и направился к прилавку, за которым стоял хозяин-еврей. Мужик был средних лет, с широко открытыми карими глазами, поразившими меня сразу своим страдальческим выражением, а когда он поворотил ко мне лицо и я увидел его впалые щеки, то почти догадался в ту минуту, в чем было дело. Впоследствии, когда мне пришлось итти с этапом по сибирскому тракту, я часто наблюдал подобное выражение глаз у голодных арестантов и потом никогда не ошибался в этом. Но тогда я только догадывался, что тут было какое-то физическое страдание, и, руководимый чувством жалости, предложил ему выпить со мною чаю. Мужик сначала как-то нерешительно отнесся к моему предложению, точно не поверил, но, когда я вторично пригласил его, он сел на скамью и, сбросивши с плеч обручи, положил их на пол.
-- Мы не привычны к чаю,-- заметил он.
-- Если в чай положить сахар да пить его с хлебом, то можно наесться все равно как борщом,-- говорил я между тем, подвигая ему стакан и кусок хлеба.
Он принялся есть с большим аппетитом.
-- Бондарюете? (т. е. занимаетесь бондарством),-- спросил я.
-- Как видите.
-- А из какого села?
-- Из Бырок,-- ответил он.
Селение Бырки находится на притоке Днепра Тясмине, недалеко от местечка Александровки. Я часто проезжал через это село и теперь должен был ехать, так как оно лежало мне по пути.
-- Что же, у вас в Бырках работы нет, что приходите сюда, в Александровку?
-- Какая же там у нас работа? Сюда ходим за работой.
-- Разве у вас поля нет?
-- Поля?.. Есть... А были вы когда-нибудь в Бырках?-- спросил он меня в свою очередь.
-- Был.
-- Видели, какие там пески?
Я вспомнил, действительно, почти зыбучие пески, которые не раз приходилось мне переезжать возле реки Тясмина.
-- Вот эти же пески, что вы видели, это наши поля. Там и мое поле. Один песок,-- продолжал мой собеседник, кушая хлеб и запивая чаем,-- песок, на котором и былинка не растет. Если бы не это,-- он указал рукою на обручи на полу,-- давно умер бы с голоду.
-- А бондарством хорошо зарабатываете? -- спросил я.
-- Где там...-- Мужик молча ел некоторое время, потом проговорил: -- Как случится: иной раз только проходишь даром. Вот и сегодня с самого утра хожу по базару и хоть бы один обручик набил!
-- Погано,-- заметил я, пододвигая ему хлеб и наливая стакан чаю.
-- Как уж не погано, когда есть нечего! -- заговорил мужик, язык которого все более и более развязывался.-- У меня так: сегодня не заработал -- сегодня нечего и в рот положить. Вот и теперь: с самого раннего утра до сих пор, верите ли, и маленького кусочка хлеба не с'ел! Так весь день одну воду и пью: во рту сохнет. Если бы не вы, спасибо вам, пошел бы домой голодный как собака.
-- Почему же вы из дому не взяли с собой хлеба?
-- Из дому?! Ох, и не говорите лучше! -- воскликнул он.-- Дома у меня одно несчастье. Жена вот уже три года ни рукою, ни ногою двинуть не может -- лежит пластом на печке. Не оборотишь ее на другой бок, так сама и поворотиться не может. А в хате трое детей. Старшему хлопчику недавно семь лет минуло, только этой весной стал его приучать за погоныча (тот, который погоняет волов при плуге); а двое других совсем еще малые: одному пять, другому четыре годика. Дома у меня так: как сам не замешу, то и хлеба нет; да правду сказать -- и месить нечего. Вот этим только и живлюсь,-- добавил он, опять показывая на обручи.-- Приду сюда, заработаю, куплю хлеба готового, печеного и несу его до дому; жена и дети едят. Так и живем...--После небольшой остановки мужик продолжал:-- И с чего она заболела -- бог святой знает!.. Я уже и бабок призывал и к кому только ни ходил, кого только ни спрашивал! Вот уже три года такой муки! Другой раз даже грех на душу беру: гляжу, гляжу на нее, да стисну зубы и думаю: "Господи, да хоть бы уже ты взял ее к себе! Пусть бы она сама не мучилась, да не мучила и меня покрай себя".
Мужик замолк; я молчал тоже. Наконец он поел хлеб, вытер усы рукою, перекрестился и поднялся со скамьи.
-- Ну, пойду же я, похожу, может, еще заработаю какую копейку,-- сказал он, забрасывая на плечо обручи.-- Спасибо вам за хлеб.
-- Сегодня думаете возвращаться до дому или заночуете здесь? -- спросил я.
-- Где же здесь ночевать?.. Пойду до дому.
-- Так сделайте же так, чоловиче добрый: походите по местечку, сколько вам нужно, поработайте, а как кончите работу, возвращайтесь сюда и отсюда вместе поедем. Мне все равно Бырки по дороге; подвезу вас.
-- А вы долго стоять будете?
-- Да выеду перед вечером.
Свободное копирование
