Наше положение в народе - 2

 Вторая половина дела, т. е. вызвать смятение в народе манифестами, повидимому, не требовала большой подготовки.

 Распустить подобный манифест среди крестьян при помощи тех связей, которыми мы уже заручились, хотя бы, например, среди чигиринцев (знакомых Стефановича) -- а отчасти думали еще заручиться в ближайшем будущем -- не было трудно. А что эти манифесты должны были вызвать смятение в народе, в этом я, например, ни одной минуты не сомневался ни тогда, ни даже теперь не сомневаюсь, хотя прошло уже почти двадцать лет с тех пор.

 "Чигиринское дело" Стефановича (о нем я расскажу позже) было именно этой второй половиной дела, и оно-то и может служить лучшим доказательством справедливости высказанного мнения.

 Таким образом практическая задача сводилась для нас главным образом к первой половине дела, т. е. к организации вооруженного отряда. Предполагалось это осуществить по бакунинскому плану, т. е. создать заговор из сотни -- другой человек, способных в решительную минуту с оружием в руках приступить к фактическому переделу земли. Очевидно, успех дела зависел не столько от количества лиц, принимающих участие в бунтовском отряде, сколько от их качеств -- решительности и быстроты действий. Бакунинское любимое изречение, что сила революционной организации зависит не столько от количества, как от качества лиц, участвующих в ней, нам особенно казалось справедливым, так как количество мы приобретали само собою легко и сразу путем манифестов, и, следовательно, нам оставалось заботиться только о качестве, т. е. об организации надежного бунтовского ядра. Для успеха восстания существенной задачей являлась также заблаговременная заготовка оружия. Но так как вопрос об оружии сводился к вопросу о деньгах, то это и оказалось нашей ахиллесовой пятой.

 Помню, мы, бунтари, любили подсмеиваться над пропагандистами и часто приводили "Лаферта среди чигиринцев" как пример несостоятельности пропагандистов среди крестьян. Но и мы, бунтари, и в теории, и на практике оказались не меньшими доктринерами; мы все сводили к нашему всеспасающему бунту, который у нас являлся такою же абсолютной доктриной, стоящей вне всякого сомнения, как, скажем, для примера, для Лаферта была пропаганда по "Хитрой механике". Если пропагандист-доктринер действительно подчас совал свой нос туда, куда не следовало, без разбора, направо и налево, заводил знакомства и повсюду сеял свою пропаганду, то мы страдали прямо противоположным недостатком: мы прятались от людей и сидели в своих притонах, выжидая момента, когда нам придется выступить открыто с оружием в руках.

 Мы жили по деревням и даже не знакомились с крестьянами.

 В интересах конспирации бунтарь при встречах с крестьянами отделывался общими фразами, так как смотрел на всякую пропаганду как на совершенно бесполезную трату времени и потому не желал попусту чесать язык.

 По нашему мнению, было излишне да даже и невозможно заниматься подготовлением умов крестьян к предполагавшемуся восстанию; манифест в решительную минуту должен был сделать это дело; а подготовкой нужного для начала восстания бунтовского ядра, с одной стороны, занимался Стефанович среди чигиринцев, с другой -- еще два -- три из нас имели в виду этим заняться.

 Большинству же ничего не оставалось делать; поэтому оно просто-таки избегало крестьян и занималось, так сказать, самоподготовлением к восстанию. Прежде всего всякий из нас имел по револьверу и кинжалу, которые и носил всегда при себе. Мы закупили множество патронов и систематически упражнялись в стрельбе. В результате мы выучились прекрасно стрелять. Так, помню, я не выходил из игральной карты на расстоянии 20--25 шагов. Мы находили полезным и даже нужным изучать местность, где предполагалось поднять восстание.

 И вот, кроме того, что мы, ездивши, знакомились с окрестностями, мы закупили еще подробные карты, изданные генеральным штабом, Киевской, Подольской и Херсонской губерний, и нередко, разложив их на столе, изучали обозначенные на них проселочные дороги, леса, речонки.

 Но ни стрелять в цель, ни изучать карт нельзя было на виду у всех. Револьверы, которые мы чистили (я, например, необыкновенно тщательно совершал это), кинжалы, которые острили, вороха патронов, карты генерального штаба, паспорта, которые приходилось самим себе делать -- все эти бунтовские принадлежности заставляли нас держаться подальше от окружающей среды.

 Приходилось тщательно скрывать от соседей свою интимную жизнь, беречься, как бы кто из них не подсмотрел и не заметил чего-нибудь такого, чего ему не следовало знать.

 Наши наружные двери были всегда заперты, чтобы при стуке мы имели время спрятать ту или другую подозрительную вещь. Наши окна по вечерам всегда были завешены. Получалось странное, нелепое явление: народник-бунтарь стал бояться посещений крестьян. Мужик входил в избу, чтобы поболтать о чем-нибудь с человеком, "видевшим свет",-- бунтарь ежился, хмурился и думал лишь о том, как бы поскорее избавиться от непрошенного гостя.

 Из пятнадцати членов кружка, расселившихся на юге Киевской губернии, едва ли человека четыре искали знакомства с крестьянами, остальные же находились в самом ненормальном положении. Казалось, несравненно логичнее было этому большинству вовсе не жить по деревням, а остаться в городах до тех пор, пока их силы не понадобятся для вооруженного отряда.

 Но мы находили тогда нужным жить всем среди народа. И вот жизнь большинства из нас стала складываться по особому образцу. Замыкаясь все более и более от окружающей жизни, мы стали ограничиваться только сношениями друг с другом, которые уже по этому одному сделались необычайно частыми. Но частые посещения в глухих деревнях были неудобны: они могли возбудить подозрение у соседей-крестьян. Сборными пунктами начали выбирать более оживленные места.