Чуть не с первым пароходным рейсом выехали мы из Киева. Пароход шел вниз по течению. Мы должны были доехать до города Черкассы и там слезть. Помню, было холодно, и я всю дорогу, едучи на палубе, кутался в широкую крестьянскую свиту или же подходил -- чтобы погреться -- к отверстию над машиной, откуда несло жаром и запахом машинного масла. У черкасской пароходной пристани мы сошли на берег и стащили свой багаж, заключавшийся в двух небольших мешках, наполненных преимущественно товаром, купленным Настей, и поволокли по грязи к соседнему кабаку. Грязь была невылазная, так что Настя, одетая в белый новый кожух, совершенно его испачкала. В кабаке ожидал уже Иван, выехавший нам навстречу на своей рослой серой лошади, об'едавшей его так же исправно, как нас об'едала лошадь Стефановича. Мы уложили мешки в телегу, уселись и ггоехали. Дорогой, помню, Настя несколько раз принималась управлять лошадью; тогда она надевала пенснэ (она была близорука) и правила до тех пор, пока мы не усматривали вдали крестьянина, шедшего или ехавшего нам навстречу.
Деревня, где жил Иван с Настей, находилась на берегу Днепра. Громадный сосновый лес, принадлежавший казне, окружал ее со всех сторон и тянулся далеко вдоль реки. У жителей мало было пахотных земель, и их благосостояние зависело, повидимому, не столько от урожая хлеба, как от большей или меньшей легкости пользования или, выражаясь определеннее, кражи казенного леса. Вопрос о том, каков будет новый лесничий или новые сторожа, несравненно живее интересовал крестьян, чем метеорологические явления, столь живо интересующие обыкновенно земледельца.
Если земледельцу для прекращения весеннего бездождия часто приходится прибегать к таким средствам, как хождение с церковными иконами и хоругвями по нолям, к поповским отчитываниям и наконец -- когда уже ничего не помогает -- закапыванию возле колодца живого рака (это самое верное средство вызвать дождь), то житель упомянутой деревеньки поступал совершенно иначе: поймав в Днепре раков, он, вместо того чтобы закапывать их в землю, нес лесному сторожу в подарок и этим способом обыкновенно достигал своего благополучия.
Местная особенность делала то, что крестьяне этой деревни жили словно в другом царстве; вопросы, волновавшие окрестных крестьян, для них оказывались мало интересными. Так, несмотря на то, что Боровичанская волость (Чигиринского уезда), где происходили волнения, отстояла от нашей деревни всего на каких-нибудь шестьдесят верст, об этих волнениях никто здесь ничего не знал. Напрасно я расспрашивал и заводил на эту тему разговоры. "Кто их знает, что там у них вышло" -- такой ответ получал я от своих собеседников. Насколько я мог заметить, здешние крестьяне мало интересовались даже вопросом о переделе земли, волновавшим в то время весь крестьянский мир.
Верстах в пяти -- шести от этой лесной дыры, где мы занимали хату и торговали нашими товарами, находилась другая небольшая деревушка или, вернее, сахарный завод, кругом которого был поселок. На сахарном заводе служил один из "сочувствующих", при помощи которого на этот же завод удалось поместить одного распропагандированного юношу-рабочего, скрывавшегося от полиции. Юноша этот, почти мальчик, прозванный Лафертом, был родом северянин и бежал оттуда на юг во время арестов, о которых я упоминал как-то вскользь (кружка Бардиной и др.) При посредстве Лаферта я познакомился с заводскими рабочими. Все это были крестьяне, преимущественно из Полтавской губернии, но было несколько и из Чигиринского уезда, Киевской губернии. Широкие, чуть не во всю грудь, и сплошные как ковер вышивки на рубахах отличали их по виду от полтавцев.
Производство сахара ведется, как известно, только зимою, и потому, когда я явился на завод, работы там в это время уже заканчивались и скоро должны были совершенно прекратиться. Я хотел воспользоваться тем небольшим временем, которое еще оставалось до закрытия завода и роспуска рабочих и поторопился со своими знакомствами.
В одиннадцать часов вечера Лаферт ввел меня в то отделение завода, где работали чигиринцы; они были в ночной смене (сахарное производство ведется безостановочно днем и ночью; поэтому имеется две смены рабочих: дневная и ночная), что было очень кстати, так как ночью присутствие мое на заводе все-таки меньше могло обратить чье-либо внимание, чем днем. Помню, взобрались мы на вышку, на самый чердак, где стояли какие-то громадные деревянные чаны. Шла ли какая-либо работа и здесь, на чердаке, сказать не умею, но присутствие освещения, хотя слабого, говорило в пользу такого предположения. Толстые балки перекрещивали пол по всем направлениям, и нам приходилось перелезать через них, нагибая в то же время головы, чтобы не удариться о деревянные брусья, служившие подпорами для крыши. Забравшись в укромный уголок, мы уселись на балке и закурили даже папироски, хотя курить в здании уже и вовсе запрещалось.
-- Никто не увидит,-- ободрял один из чигиринцев (а их было человека три), лет тридцати, красивый мужик с большими черными глазами и такими же черными усами, из-под которых блестели белые зубы.-- Сюда заходят только наши (т. е. чигиринцы же).
Лаферт мне рекомендовал его, как человека, с которым, по его словам, он успел сойтись довольно близко, а потому я без особенных предисловий приступил прямо к интересовавшему меня вопросу. Я стал расспрашивать его о Чигиринских волнениях. В общем он повторил то, что уже было раньше известно мне: о "душевиках" и "актовиках", ведших борьбу между собой не на жизнь, а на смерть (сам он был, конечно, "душевиком"), о разорении, которому они подверглись со стороны солдатской экзекуции.
Наконец наша беседа сошла на разговор о Хоме Прядко, личность которого меня интересовала. Но, несмотря на то, что деятельность этого человека с ее финалом -- арестом -- имела место всего несколько месяцев назад, об этой деятельности, равно как и о самой личности агитатора, успели уже сложиться совершенно легендарные представления. Рассказчик-чигиринец не иначе называл его, как "святым", и передавал о нем самые странные вещи. По его словам, Хома ходил к царю и с ним говорил о нуждах чигиринцев. Царь обещал свою помощь. Для знака царь написал какую-то записку и, разорвавши ее на-двое, одну половину вручил Хоме, а другую оставил у себя. С этой-то половиной царской записки Прядко ходил всюду и агитировал. На мой вопрос, видел ли он, рассказчик, эту записку, чигиринец ответил, что ему не довелось видеть записку, хотя самого Хому Прядко он встречал очень часто и знал его хорошо.
По тону и характеру рассказа выходило так, будто царь вошел в известного рода соглашение с Хомой. некоторым образом вступил в тайный союз, в знак чего и дал ему половину разорванной записки, оставив другую половину у себя.
Впоследствии, очевидно (расказчик этого не говорил, но это само собой разумелось), когда наступило бы время открыто выступить с делом, половина записки, бывшая у Хомы, послужила бы доказательством того, что все, что говорил и делал Хома, говорил и делал по желанию самого царя. Этот тайный союз Хомы с царем (иначе я его назвать не могу) направлен был, конечно, против враждебных крестьянскому миру чиновников, начиная от министров и кончая мировыми посредниками и волостными писарями. В частности помещики не играли особенного значения; но не надо забывать, что волнения происходили среди государственных крестьян. "Актовики" же таким образом являлись простыми изменниками крестьянскому делу.
-- Хома никого не боялся,-- говорил далее чигиринец.-- Его искали, а он жил там же, где его искали; прятался у своих: то у одного, то у другого. Когда приезжал губернатор из Киева (Гессе) и созвал сход, то Хома пришел на сходку и все время говорил с губернатором. А губернатор и не знал, кто с ним говорил.
Последнее уже было явным преувеличением со стороны моего собеседника, так как на сходке, конечно, должны были присутствовать и "актовики", которые прекрасно знали Хому. Но все свои преувеличения и небылицы рассказчик передавал таким искренним тоном и так далек был при этом от побуждения умышленно лгать, что у меня даже не пошевельнулось дурное чувство к нему.
-- Как же однако поймали Хому? -- спросил я его.
-- О, его очень долго не могли поймать. Сколько раз было так, что уже и хату окружат со всех сторон, а все-таки его не поймают. Один раз "актовики" подсмотрели, где он ночевал; подошли тихонько к хате; видят через окно: в хате светится и сам Хома сидит за столом и читает евангелие... Он все бывало читает евангелие... Обступили со всех сторон хату и стучат в дверь, чтобы им отворить. Как застучали в дверь, так в хате свет и погас; и что там в хате после того делалось, никто не видел. Только входят "актовики" в хату, засветили, искали, искали, да так и ушли ни с чем: не нашли Хомы.
-- Куда же он делся? Может, потайной ход был и он этим ходом вышел? -- проговорил я.
-- Хата, как все хаты: никакого потайного хода не было, а только ушел... Так уж ему бог дал,-- заключил мой собеседник.
Проезжая дорога, которая вела от деревни, где мы жили, до завода, делала большой крюк, и я предпочитал для сокращения пути ходить лесной тропой. В лесу нигде не оставалось уже ни клочка снега; весна открылась, и весело было совершать этот путь пешком. Идешь бывало точно по какому-нибудь бесконечно громадному зданию -- с колоннами и арками -- среди полной тишины; в глубине леса и птиц не было, разве только поползень -- небольшая серая птичка -- застучит где-нибудь по дереву своим крепким клювом. Идешь, а по бокам стоят громадные сосны с желтыми, как воск, ветвями, распростертыми высоко в воздухе, и не шелохнутся. Вверху горит весеннее солнце, а тут полумрак; почва влажная...
Я несколько раз ходил на завод, и у меня с чигиринцами установились довольно-таки приятельские отношения. Это знакомство не вызвало во мне того тягостного ощущения, какое испытывал я при столкновении с чигиринпами в Киеве, и происходило это от того, как я ныне себе объясняю, что последние мои столкновения носили более простой характер; мне не пришлось здесь напяливать на себя роль ходока, не пришлось прибегать к вымышленным историям. На последнем свидании с чигиринцами, когда они уже собирались уходить домой, они мне дали указания, где и как можно было разыскать их на случай моего приезда в Чигиринщину, и мы расстались полными друзьями.
По всему вероятию впоследствии мы воспользовались бы этими знакомствами, если бы Лаферт не испортил дела.
После закрытия завода он тоже остался без работы и решил отправиться в бунтовавшие деревни с целью пропаганды.
Но вести пропаганду там, где происходит среди народа известное брожение, не легко, и нужно обладать большим тактом и опытностью, прекрасно знать местные дела и местные условия, чтобы не очутиться в ложном положении.
В самом деле, как возможно вести пропаганду, скажем, хоть против царизма, там, где, как это было в Чигиринщине, с именем царя связывались все понятия о справедливости и крестьянском благополучии? И если при обыкновенном, спокойном течении жизни крестьянину и доступна подобная пропаганда, то в момент движения или бунта, когда все чувства его обострены, когда его подозрительность, усматривающая повсюду врагов своих, доходит до болезненной чувствительности -- тут надо быть весьма осторожным.
Лаферт же в качестве правоверного пропагандиста полез в среду чигиринцев с своей "Хитрой механикой", и понятно, что его миссия окончилась более чем неудачно. Среди крестьян скоро разнесся слух, неизвестно кем пущенный, но, очевидно, кем-то из крестьян же, будто Лаферт подослан к ним чиновниками. У мужиков выросло такое страшное озлобление к Лаферту, что он принужден был бежать из этой местности, иначе ему грозила серьезная опасность.
Само собой разумеется, что после этого случая мне нельзя было и показаться к чигиринцам. Как приятель Лаферта, я в их глазах оказался бы теперь, пожалуй, даже более важным чиновничьим агентом, чем сам Лаферт.
Свободное копирование
