В телепередаче, посвященной маминой лекции о Мандельштаме, ведущий расспрашивает ее о семье. Она коротко рассказывает о родителях и о себе. Приведу ее рассказ о военном периоде:
«В 37-м году я окончила школу, поступила в Горный институт, проучилась там 4 курса. В 39-м году, учась в институте, мы, я и группа моих приятельниц, кончили курсы Красного креста и полумесяца, и всю Финскую войну мы вечерами дежурили в госпитале. Это была страшная война прямо на пороге Ленинграда.
Когда началась Отечественная война, то у меня не было сомнения, что я также должна работать в госпитале. И я поступила в госпиталь, который находился во дворце Палей в Пушкине, в изумительном мраморном дворце Палей.
Когда немцы стали подходить к Пушкину, то госпиталь эвакуировался. Эвакуировался он на реку Шексну, недалеко от Волхова. Последний эшелон, который прошел через мост над Волховом, был наш эшелон с ранеными. (Вставлю воспоминания о подробностях этой поездки, рассказанные мамой ранее: подъезжая к мосту, санитарки увидели удивительную картину – мороженщица продавала мороженое! Это в войну-то! О мороженом уже все давно забыли. Перед продавщицей выстроилась бесконечная очередь. Санитарки стали умолять начальника поезда позволить им купить мороженое. Он запретил. Поезд только переехал мост, как на то место, где шла торговля мороженым, упала бомба. Все погибли. Мост был разрушен).
Это был Ленинградский фронт, потом стал Волховский. В этом госпитале я работала, пока не появился приказ, по-моему, Жукова, что студенты последних курсов должны покинуть госпитали и ехать доучиваться. Вот по этому приказу я вместе с братом, которого мой будущий муж из окруженного Ленинграда перевез ко мне в госпиталь, выехала в Свердловск. От Шексны до Свердловска мы ехали 21 день, в санитарном поезде, под бомбежкой.
Приехав в Свердловск, я пошла в Горный институт. Директор института посмотрел на мою шинелишку, на мои обмотки солдатские: «Это все, что у тебя есть? А родные есть?» - «Нет ни родных, ни знакомых» - «Поезжай-ка ты в Алма-Ата». Дал мне письмо к ректору в Алма-Ата, и я поехала в теплые края. Там я закончила институт, вышла замуж, родила сына. Была распределена на Урал, где мы работали вместе с мужем».
Мои воспоминания о маме не укладываются в четкую временную схему – они летают по десятилетиям, связывая их воедино. Хочу рассказать о большой маминой юношеской любви и сразу перед глазами появляется булка. С Борисом Вышенским мама училась в школе, они любили друг друга, ссорились (тетя Валя становилась посредником), хотели пожениться. Война – он ушел на фронт, попал в плен, исчез. Мама, благодарная папе за спасение своей семьи ( он вывез из блокадного Ленинграда ее, Ефима, бабушку), вышла за него замуж. Борис В. вернулся, женился, присылал маме свои стихи (стихи надутого индюка, по моему мнению). Мне кажется, что мама боялась с ним встретиться – постаревшая, больная. Но, когда приезжала в Пушкин, то бродила с тетей Валей по паркам, по тем тропинкам, где когда-то гуляла с любимым. Однажды они зашли очень далеко, маму начало трясти. Она болела диабетом и всегда брала с собой кусочки сахара или хлеба. А тут забыла. Тетя Валя в панике – до шоссе далеко, людей вокруг нет, а маме все хуже. Они идут по лесу, выходят на поляну и видят на пеньке целую, свежую французскую булку. Мама спасена.
Папа был старше мамы на 13 лет. Познакомились они в Горном институте, папа ее очень любил, долго ухаживал. Его друг – Д. Е. Огороднов, с которым они вместе учились в Горном, тоже был влюблен в маму. Да и как не влюбиться – смуглая красавица с ослепительной белозубой улыбкой, веселая, спортивная (выступала в волейбольной команде института на российских олимпиадах). Многих она приворожила. Признание в любви и предложение руки и сердца пришло к ней из юности в Уфу, когда мы, ее дети, уже имели своих детей. Приехал за ней ее школьный товарищ Виктор Барбашинов. Получил отказ, но отношений с мамой не прервал – помню, как он катал нас в Пушкине на лодках (работал на лодочной станции в Екатерининском парке).
Детство и юность – это счастье а потом, вся жизнь – служение долгу и одиночество (но не такое, как у Фаины Раневской, воспетое и взлелеянное, а молчаливое, о котором можно догадаться, лишь став взрослым), постоянная тоска по Пушкину, где осталась ее душа.
Мама рассказывала о госпитале, в котором работала во время войны. По колоннам зала, забитого раненными, тонкой струйкой ползли вши. Раненые вели себя по-разному: были терпеливые и сдержанные, были такие, которые постоянно метались и кричали. Один при перевязке, сходя с ума от боли, прокусил сестричке грудь.
Потом эвакуация. Мама едет в поезде в Алма-Ату со своим любимым Пимочкой (младшим братом Ефимом), слабеньким, постоянно просившем есть. Майор, ехавший с ними, увлекается мамой и стаскивает ее с поезда. Она стоит на рельсах и не думает об опасности, а с отчаяньем провожает глазами удаляющийся состав, увозящий от нее ее больного Пимочку.
Ефим жил какое-то время с нами в Косулино. Был таким же белозубым красавцем, как сестра, донжуаном. Однажды в камералку, где работали папа с мамой, вошла маленькая черноглазая девушка со свертком. Подошла к маме, положила на стол сверток и сказала – это ваш. В свертке молча лежал крохотный мальчонка. Так в нашу жизнь вошли тетя Надя (Надежда Федоровна Серебрякова) и Борис, сын Ефима ( Ефим так на тете Наде и не женился). Мама любила Борю как сына, он часто жил у нас в Косулино, и в Шеелит мы переехали вместе, и на море (в Адлер) нас возили троих – Андрея, меня, Борю.
Борис закончил Свердловский горный институт, уехал в Магадан, где и встретил свою суженую – москвичку Светлану. Тетя Надя получила однажды письмо от нее. Дело в том, что молодые решили пожениться, перехать в Москву, и Боря заявил – ты поезжай, а я пешком пойду. Вот такой он, Борис Ефимович Серебряков.В Москве он долго тосковал «по воле», часами ездил на велосипеде по окрестностям. Сейчас это благополучная семья (дочь Рита), Боря успешно работает, выезжает за границу. Но налет «бродяги» не выветрился. В Мадриде, отстав от своего автобуса, не растерялся, разложил на улице гордой испанской столицы одну газетку, укрылся другой и сладко проспал таким образом всю ночь. Потом удивлялся – откуда на утро репьи в волосы набились – ведь спал на чистом тротуаре (думаю, если русский человек спит на заграничном тротуаре, то репьи должны быть непременно - как символ национальной независимости).
Ефим женился на чудесной женщине – Миле, Людмиле Степановне Устиновой. Переехал с ней в Хабаровск (мы с Люсей Платоновой – папиной племянницей – ездили к ним в Хабаровск, где провели чудесный месяц. Ефим, главный геолог Хабаровского края, облетая на вертолете свою необъятную территорию, хотел взять и нас, но, увидев как я раздуваюсь от укусов мошки, отказался от этой затеи и велел сидеть спокойно и не вылезать из Амура). Мила была центром всей семьи – воспитывала Алешу и Витю, успевала работать, вести хозяйство, читать (спала очень мало), занималась ночами с Ефимом, когда он решил защитить кандидатскую диссертацию. Писала письма моим маме и бабушке, посылала посылки Боре. Умерла после успешной операции – оторвался тромб. Ефим с детьми переехал в Питер. Сейчас Витя (Виктор Ефимович Бельтенев) тепло опекает мою Лену. А мама, когда Ефим заболел раком, уехала в Ленинград, жила с ним, ухаживала, проводила любимого брата в последний путь.
Вспоминаю свое детство. Помню, как мама и бабушка ходили с нами на лыжах – брали с собой длинную веревку и спички – от волков – если нападут, то надо поджечь веревку и тащить за собой, отвлекая внимание волков (скорее всего это придумка бабушки, великой искусницы на всевозможные розыгрыши и представления).
А вот в Уфе, когда я уже повзрослела, мама предстает в очень ярких картинах и красках:
- Умер папа. Мама, чтобы заглушить боль, находит себе отдушину – по воскресеньям собирает детей со всего двора и рассказывает им о художниках. На стене, на большой деревянной сетке, развешена выставка репродукций. Вся прихожая была завалена детской обувью, а в комнате, на полу рассаживалось человек тридцать малышей и, затаив дыхание, слушали про передвижников, про Перова, как он на полях документа нарисовал муху, и начальник все пытался ее согнать. Повзрослев, ребята навещали маму и с благодарностью вспоминали ее рассказы. Намного позже, когда моя Леночка училась в институте, мама собирала всех ее друзей и рассказывала о поэтах – Мандельштаме, Ахматовой... Даже с телевиденья приезжали и снимали одну из ее лекций. Студенты - дирижеры, режиссеры, вокалисты, не только с большим вниманием слушали стихи и комментарии, но и с не меньшим удовольствием затем распивали чаи с вкуснейшими пирогами. Я нередко звонила маме, когда надо было вспомнить какое-то стихотворение (мамочке позвонить проще, чем рыться в сборниках) – например, «Сакья–Муни» Мережсковского или «Лебедь» Бальмонта – и она тут же тихо, но очень проникновенно читала мне требуемое. А когда она потеряла зрение, я ей по телефону читала стихи.
- Мама уходит на работу в новом, только что сшитом желтом платье. Возвращается – рукав оторван, шов распоролся – играла в обеденный перерыв в бадминтон. Водила нас по вечерам в спортзал, где мы увлеченно гоняли волан. А с другим новым платьем из синтетики произошел конфуз. Мамочка нарядилась, отправилась на улицу, начался дождь, и платье мгновенно сократилось до размеров кофточки.
-Мама во главе большого обеденного стола. Вокруг гости. Ее в шутку называли «наша Голда Меир», т. к. по правую и левую руку хозяйки весело щебетали ближайшие друзья – Браславские, Флаксы, Кронроды, Вульфовичи. Она всегда солировала, но не забивая других, а просто очень интересно рассказывала ( но и слушать умела замечательно, с ней всегда хотелось поделиться всем наболевшим, и не мне одной). Очень любила хвастаться моей игрой (я подчинялась с большой неохотой). Очень любила петь. Усаживались рядком с Валей Александровой, открывали песенник и задушевно запевали. Остальные дружно подхватывали. Одну только песню она не пела, а слушала с удовольствием – любимый хит моего муженька в его же сольном исполнении «Ширеный, ковыреный, поломаный, кривой, в ухо замастыреный качает головой...».
- Андрей возвратился с поля – работал оператором, привез с собой кучу друзей, которые вечером весело пили, а глубоким утром глубоко спали. Витя Кронрод зашел к нам позвать на лыжную прогулку. Стоим в коридоре, подпираем двери, разговариваем – мама, Витя, я. Из комнаты Андрея вываливается опухший заспанный тип и, покачиваясь, идет мимо нас к входной двери. Мы его развернули – туалет там. Заходит, сидит, спускает воду, выходит. И вдруг его мутный взгляд фокусируется на маме, он тыкает в нее пальцем, произносит – утром я пью кофе – и исчезает. Мама замирает, Витька складывается от хохота.
- Последние годы мама тяжело болела: диабет, гипертония, инфаркты. Забота о ней легла на плечи Иры, с которой мама жила. Вспоминаю один из маминых сердечных приступов. Она от боли вдруг превратилась в маленького ребенка. Лежит на кровати и стертым, лишенным тембра голосом без конца повторяет: «Хочу лежать на полу. Положите меня на пол». Мы ее аккуратно положили на пол. В углу комнаты, под потолком, висела картонная елочная игрушка-собака. Мама показывает на нее пальцем и хнычущим детским голоском говорит: «Хочу собачку! Хочу вон ту собачку! Дайте мне собачку!» Сердце разрывается от таких воспоминаний. С окончанием приступа сознание к ней вернулось.
