***

+++

Коновальчук, Вы наивный, как мальчик. Учение есть. Пойдете в ученики? Нет, я не возьму Вас в ученики. Вы же играете роль учителя. А потом, Вы же такой подлый человек, что продадите меня за 30 сребреников при первом удобном случае. А мне нужны Павлы. Да, Вы не поняли меня. Я еду во Владивосток совсем не прожигать жизнь. Подлое занятие, «не наш метод», как говорит кап. 3 ранга Пронин. Вообще-то Вы меня слегка разочаровали. Ну, что Вы найдёте в Хабаровске кроме 300 солнечных дней? Я Вам предлагаю 400 – и душевное спокойствие. А учение Вы не создадите. Знаете почему? У Вас испорченное чувство юмора. Еще Петька, когда тянул на крыше антенну, Василий Иванович удивлялся – и каких только имен не придумают! Вы думаете, что найдете в Х-ске талантливых учеников? О, Вы жестоко ошибаетесь. Талантливые ученики не валяются на дорогах. Тем более в Х-ске. Талантливые ученики проживают в городе В-стоке. Впрочем, оставим этот разговор об учениках и учителях. Это вопрос зыбкий и туманный «как тема ненаписанного романа».  Меня интересуют подробности Вашего вторжения в город Х-ск. Если Вы вообще не шутите. Я же говорил, что у Вас испорченное чувство юмора. Ваши шутки всегда отличались экстравагантностью и жестокостью. Так вот, относительно Ваших планов. Вы должны понять мое необузданное любопытство. Ведь не часто мои друзья делают ДМБ. Это, если мне не изменяет память, первый такой случай. Вы хоть посоветовались бы со мной, что ли. Хотя, Вы вообще человек довольно скрытный. Вам не говорили это женщины? Они иногда склонны делать почти гениальные обобщения. Но не всегда. Мне вот одна знакомая написала, что я интересный человек. Это меня озадачило. Потому, что я человек очень скучный. Ты не знаешь в чём тут дело? Поэмой Вашей я по-прежнему потрясён. Где Вы научились врать себе, Коновальчук? Где Вы воспитывались? Хочу послать Вам в журнал повесть. Согласитесь ли печатать? Начинается вот так:

«Ещё принести воды? – Да, зачерпни с самого дна. Только ты не реви. Перестань реветь, ты слышишь? И не смотри на меня так. Слышишь, перестань реветь. Сходи лучше и принеси воды. Зачерпни похолоднее, с самого дна.  Потом смочишь мой платок, протрешь мои губы. Ужасно хочется пить... Ладно, я, наверное, все-таки умру, – подумал он про себя.  Потом тот, который плакал, пошёл к реке за водой, а другой, который лежал на песке с разорванным животом, смотрел ему вслед и думал, как ему хочется пить».

Вы так всегда благосклонно относились к моим литературным опытам, что, думаю, и в этот раз не откажете в двух-трёх страницах из своего журнала. Ещё я припас для Вас стихотворение, которым подумываю открыть раздел «Философская лирика». Что Вы на это скажете? Ну, ладно. Пока, у меня голова зудит. Перекись водорода. Контрольный эксперимент. Это Вам не контрабандный «Титаник». Через 30 минут я буду золотой. Привет Вашему ученику. Вы не ставите его в угол на горох? А надо бы, надо...

Аллея. Искусство не хотеть

А листья всё те же, всё те же и только усталые мы.

Все реже, все реже, все реже приходим под холод аллей,

где голые локти пустых тополей взлетают навстречу из тьмы.

Мы стали немного взрослее, нас трудно сейчас удивить

вот этим, застывшим в аллеях, серебряным эхом луны,

немножечко мы смущены, как будто мы стали глупее,

как будто бы снова любовью наполнены судороги лиц,

как преданно, чисто и больно под сердце врезается лист.

И только напрасно по лужам волнуется жёлтый огонь,

и круг впечатлений все уже, а значит простор для потерь,

и мы ощущаем теперь их с каждою осенью глубже.

И жаждущих, яростных, зрячих, мы станем скучнее ещё.

Старухи – любимые наши, морщины ввалившихся щёк,

 чтоб головы снова вскружить, ревниво-старательно спрячут

под слой косметической лжи. Но вот что поистине странно:

за час до могильной плиты их щеки вдруг жёлтыми-жёлтыми станут,

как в прошлом когда-то сухие листы, которые нам неизменно служили

закладками в книге Грина в ту сумасшедшую осень.

***

Куда пришли, куда мы приползли, как белые, тоскующие черви?

Здесь до рассвета веселились черти или с ума сходили короли?

Высокий стул, разорванная скатерть, стол опрокинутый, измятая кровать.

С подрамника устало зубы скалит, подмигивая глазом, голова.

По тёмным стеклам дребезжит луна, и свет луны волнуется по кровлям.

На стенках пятна, будто от вина. А может быть, от чьей-то крови?

Здесь кто-то очень многое узнал... Ах да, здесь кто-то был безумно первым.

И под кроватью высыхает перстень, оброненный в безумной спешке рук.

И мы бежим. И тупо сведены неясным страхом белые колени.

А это что? Мигая, со стены, вослед кивает нам Есенин.