***

+++

(Совгавань)

Дорогой сэр! Я позволил себе набраться нахальства и отнять у Вас еще немного времени. Очень жаль, что такая беда случилась с М. Коновальчуком. Коварное стечение обстоятельств вырвало из наших рядов одного из преданнейших издательству членов. Должен Вам заметить, что Вы недостаточно глубоко, на мой взгляд, разобрались в причинах и следствиях. Думаю что вояж в Персию и энное количество стаканов – это недостаточная причина для свершения террористических актов по отношению к местным властям. Собака зарыта глубже. Последнее время вышеозначенный Коновальчук, по моим соображениям, вышел на скользкий путь. Размазывание ни в чем не повинного советского офицера. Я серьёзно беспокоюсь за дальнейшую судьбу подзащитного. В интересах издательства. Мне приходилось видеть людей в полосатых одеждах. Их изнурённые лица и глаза «печальнее коровьих», представляли собой не самое приличное зрелище, которое мне приходилось наблюдать. ... и делюсь с Вами моими соображениями и мыслями, думаю что у меня по логике древних (+ на + есть +), есть на это права. «Убить покрывалом старшину» – не очень весёлое дело. Индивидуальный террор никогда не оправдывал себя. Это говорю потому, что в действиях вышеозначенного Коновальчука, явно просматривается система, и, возможно, даже имеет под собою целое мировоззрение, если учесть склонность подзащитного к размышлениям над увиденным и прочитанным. Если увидите Михаила Ивановича, то скажите ему, что я прошу воздержаться от подобных выступлений, компрометирующих издательство и  негативно сказывающихся на душевном равновесии его сотрудников.  К тому же, как я понял из писем М. Ив., здоровье его в последнее время резко пошатнулось, не знаю сколь благодарно сказалась в этом отношении поездка в Персию, но все-таки передайте ему поберечь свое тело и душу для грядущих битв.

Да, относительно здоровья. Последнее письмо от М.И. очень тяжело подействовало на меня. Высокие температуры. Бреды. Я даже был склонен думать, что мой ответ уже адресован в никуда, но к счастию из г. Новосибирска от агентуры поступило донесение, что мой друг в полном здравии. Я же весь этот отрезок времени пребывал в полном неведении, очень сильно терзался, предпринял несколько попыток вылететь к умирающему и вынужден был Вам написать письмо.  Не знаю, есть ли смысл писать моему другу сейчас, т.к. ответить он всё равно не сможет. А слова ободряющие и так подразумеваются. Меня интересует, вышибли ли М.И. из института или нет. Вот, пожалуй, и всё. Позвольте Вам пожелать всяческих успехов в овладевании науками. Извините за столь длинное письмо и примите мои искренние уверения в совершенном к Вам почтении.

Подпись.

«Летучим мышам трудно в телевизорах. Но еще трудней звёздам в грозу».

Далее: не поддающийся расшифровке рукописный  набросок стихотворения. Похоже, что это:

***

Не пойму, хорошо или плохо,

я, наверное, холод люблю.

С наслажденьем губами ловлю

возвращенное облачко вдоха.

На сто верст разметнувшийся холод,

катит север по белым горбам.

Я смотрю, как гудки пароходов

примерзают к железным губам.

***

Я помню, помню: снегу намело,

и на дворе всю ночь светло от снега.

Как будто бы не снег струился с неба,

а общее какое-то светло.

Всю ночь подряд, без спросу, без разбору,

 валилось, колыхалось и текло.

И, только успокоившись, легло

на провода, деревья и заборы.

Я думал, хорошо, что я живу.

Как хорошо вообще, что я родился.

Мне повезло, а свет луны все лился

и не хотел пролиться в синеву

моих снегов. От неба до земли

стояла ночь, одно сплошное «тихо»,

будильник на столе тихонько тикал,

как будто на другом краю земли…

***

Тишина, темнота. Благодать.

Даже солнечный луч не пробьётся.

У меня это счастьем зовётся,

ничего-ничего не желать.

Хорошо, одиноко. Темно.

Как на дне дорогого колодца.

У меня это счастьем зовётся,

у кого-то зовётся виной.

***

Одиночество не угнетает.

И мелькание лиц не гнетёт.

Все исправно, всего мне хватает.

И исправное время течёт.

Хорошо мне в моей тишине.

И ночами мне думать не страшно

ни о завтрашнем тягостном дне,

ни о тягостном дне, о вчерашнем.

Я лежу на счастливейшем дне.

Задеваю тоскливые струны.

И как жёлтые глобусы, луны,

надо мною плывут в тишине.

***

Позавчера, вернее – послезавтра,

мы встретились, точнее – разошлись.

А лес на дне реки стремится ввысь,

как лёгкий, опрокинувшийся замок.

Стремились птицы испытать полёт –

томительное головокруженье.

Упрямо догоняли отраженье

и час паденья знали наперёд.

Таким он был, тот непонятный день.

Мы встретились, вернее – распрощались.

Был мраком свет. Деревья улыбались.

И ярче света полыхала тень.

***

Презрев запрет сверкающих зеркал,

я к вам пришел из глубины зеркальной,

где много лет безмолвно и фатально

я издыхал, как будто отдыхал.

О, я для вас древней, чем бронтозавр,

с печальною улыбкой фантазёра,

меня вы называйте «бронтозёром»,

я отзовусь на кличку «фантозавр».

Меня зовут Неразделимый Бог.

В моем боку отверстие. Мне больно.

Я улыбаюсь, зажимая бок.

Божественною белою ладонью.

Меня убить непросто будет вам.

Я в вас во всех заложен от рожденья.

Ведь я сказал: я только отраженье.

Какой же смысл стрелять по зеркалам?