Как я...

Как я была освобождённым комсомольским работником

На работу к комсомольцам я попала по своему собственному недомыслию.

Одна из моих школьных подруг тоже училась на вечернем в МГУ, только на юридическом факультете, в одном здании со мной, а днём работала помощником арбитра в Государственном арбитраже. Во время занятий мы с нею пересекались на переменах, и в порядке дружеского обмена информацией я как-то раз сообщила ей, что неплохо бы мне найти место получше, чем перебирание бумаг в Институте патентной экспертизы за минимальный оклад. Спустя некоторое время эта подруга вдруг туманно сказала, что у неё для меня есть отличная работа, и как раз по профилю моего философского обучения. Платят там гораздо больше – целых 120 рублей. Только я непременно должна туда подойти показаться, а то подругина начальница-арбитр, благодаря связям которой нашлось это место, будет подругу ругать. А если мне не понравится, всегда можно извиниться и схилять.

Я получила от подруги бумажку с адресом и каким-то дамским именем и, не заподозрив ничего плохого, отправилась. По указанному адресу обнаружился райком ВЛКСМ Дзержинского района города Москвы. Это, действительно, было по профилю, поскольку философский факультет МГУ помимо прочего традиционно служил кузницей партийных кадров, но лично мне совершенно не подходило. Между тем заботливую подругу со строгой начальницей некрасиво было бы подвести, и я вошла внутрь этого богоспасаемого заведения, чтобы «показаться», извиниться и следовать далее собственным курсом.

Означенная в моей бумажке дама, мрачная пассионария лет тридцати – на вид просто комсомолка 1920-х годов, только без красной косынки на голове – сразу вцепилась в меня мёртвой бульдожьей хваткой. (Впоследствии я узнала, что на эту вакансию никого не могли найти целых полгода.) О том, чтобы просто извиниться и отвалить, речь не шла совсем.

В комсомол меня приняли ещё в магаданской школе, одной из первых – как и всех, кто учился без троек. На моём школьном статусе это, к счастью, никак не сказалось, и я, совершенно не отличаясь никаким активизмом, в порядке общественной деятельности знай себе продолжала оформлять разные стенгазеты и рисовать плакаты и декорации к школьным постановкам, как делала это с самого первого класса. Строить комсомольскую карьеру у меня в планах не значилось. Но райкомовская пассионария оказалась очень настырная, а я по молодости лет была сильно деликатная, чтоб не сказать забитая. И, не сумев отбояриться от комсомольской бури и натиска, в тот вечер вышла на улицу уже заведующей сектором учёта и статистики комитета ВЛКСМ Московского архитектурного института.

Московский архитектурный институт (МАрхИ) располагался в самом что ни на есть Центре, на улице Жданова, в главном доме бывшей усадьбы графа Ивана Воронцова, минутах в семи пешим ходом от станции метро «Кузнецкий мост». Он и сейчас там, только улица Жданова превратилась в историческую Рождественку. Трёхэтажный дом графа был старинный, XVIII века постройки, с высоченными потолками, большими окнами и сложными переходами внутри, майоликовыми панно на фасаде и даже фонтаном перед главным входом. После семейства Воронцовых и перед архитектурным институтом в этом доме последовательно квартировали клиники Московского университета, Строгановское училище и ВХУТЕМАС.

Комитет комсомола МАрхИ находился в двух комнатах первого этажа дома графа, от главного входа налево, за высокими белыми двустворчатыми дверями, запирающимися на ключ. В первой комнате, небольшом предбаннике, были немецкая электрическая пишущая машинка, не новая, но в прекрасном состоянии, и несколько аудитóрных столов со стульями. А в просторной второй, расположенной под прямым углом к предбаннику, имелись два повёрнутых лицом друг к другу конторских письменных стола, разделённых длинным столом для заседаний, множество разнокалиберных стульев, телефон, большой старый ламповый радиоприёмник в светлом деревянном полированном корпусе на высоких чёрных ножках и несгораемый сейф.

Сам МАрхИ был институт по московским меркам небольшой, но комсомольцев в нём насчитывалось почти столько же, сколько и студентов, – за исключением тех, кто уже успел вступить в партию, тысячи полторы, если не больше (никогда не состоявших в комсомоле на дневные отделения советских вузов в те годы, как правило, просто не принимали). Ввиду своей многочисленности институтская комсомольская организация была, как это называлось, с правами райкома: могла сама выписывать комсомольские билеты, сама вести учёт своих комсомольцев и самостоятельно выдавать им рекомендации для вступления в КПСС. И ей полагалось иметь собственных освобождённых комсомольских работников.

Освобождённые (от созидательного труда) комсомольские работники весьма прилично финансировались за государственный счёт и с утра до ночи занимались исключительно комсомольской фигнёй. В МАрхИ таких было две штатные единицы – я и секретарь комитета комсомола института Переходцев.

Переходцев оказался молодым коренастым красивым мужчиной неглубокого ума, членом партии, спокойным и, в общем, не вредным, всегда носившим в кармане круглую печать комитета комсомола архитектурного института в специальном цилиндрическом металлическом футляре с завинчивающейся крышкой. Некоторое время назад он и сам окончил МАрхИ, но, видимо, архитектурные успехи имел скромные, и ему светило при распределении отправиться назад в провинцию, откуда он приехал на учёбу. А комсомольская работа позволила вместе с женой и ребёнком прочно осесть в Москве. Он обучил меня моим нехитрым, но многочисленным обязанностям. Кроме учёта комсомольцев и надзора за ежемесячной уплатой комсомольских взносов по МАрхИ в них ещё входили и секретарские функции: я должна была печатать на машинке комсомольскую документацию, протоколировать заседания институтского комитета комсомола, а затем тоже их перепечатывать, отвечать на телефонные звонки, когда Переходцева не было на месте, и тому подобное.

Переходцев же учил меня взаимодействию с райкомовским начальством. Как-то раз я ответила по телефону чьему-то барственному голосу, что у меня стоит очередь из учётных комсомольцев, и в настоящий момент я не имею времени исполнять обязанности курьера и бегать за искомым Переходцевым по всему институту. Но Переходцев сказал, что это неправильно – надо было отвечать, что сей же момент за ним побегу, и мирно продолжать заниматься своими делами, а когда из райкома перезвонят, сказать, что искала, но не нашла.

Как-то раз по старой памяти к нам заглянула Алевтина, моя предшественница, которую к тому времени при мне неоднократно поминали. Алевтина была уже пожившая комсомолка лет сорока, обременённая мужем и детьми, женщина крупная, властная и громкая. Она проработала завсектором комсомольского учёта МАрхИ много лет, пересидела, наверное, многих секретарей комитета институтского комсомола, которыми вертела как хотела, а теперь ушла на повышение каким-то техническим работником в Дзержинский же райком партии. Супротив Алевтины я в свои восемнадцать лет, конечно, была всё равно что плотник супротив столяра.

Строгий учёт комсомольцев, за которыми бдительно следило советское государство, отнимал много рабочего времени и сил. Комсомольские билеты находились у членов ВЛКСМ на руках, но одновременно с выдачей билета комсомольцу выписывалась и учётная карточка – двустворчатая, из плотного гербового картона сложного цвета, среднего между красным и оранжевым. На карточке, как и в билете, было приклеено фото комсомольца, написано его имя и краткие анкетные данные, в неё затем заносились благодарности и выговоры, и эта карточка в обязательном порядке должна была путешествовать за комсомольцем по всем учреждениям и предприятиям, где он имел счастье учиться или работать, и содержаться в соответствующих райкомах ВЛКСМ. Учётные карточки комсомольцев МАрхИ хранились в несгораемом сейфе, стоящем у моего рабочего стола, в деревянных картотечных ящиках.

Картотеке было свойственно постоянное движение. Когда комсомольцев-первокурсников прибывало, их следовало поставить на учёт, то есть записать в специальный журнал, получить от них эти учётные карточки и распределить в соответствии с алфавитом в ящик первого курса. Когда комсомольцы-выпускники убывали, я должна была снять их с учёта, то есть опять записать в журнал и выдать им учётные карточки, чтобы они отнесли их в новое место. Некоторые комсомольцы достигали 28 лет и выбывали из ВЛКСМ по возрасту. Их тоже надо было записать в журнал, а их билеты и учётные карточки подкопить, а затем составить на них акт и в компании с Переходцевым сжечь на заднем дворе МАрхИ.

Отдельные комсомолки выходили замуж, и им приходилось выписывать билеты и карточки на новую фамилию, изымая и тоже сжигая старые. (Однажды ко мне даже пришёл молодой человек, который сказал, что меняет все документы на фамилию и отчество отчима. «Отец, – сказал он, – не тот, кто родил, а тот, кто воспитал».) Выписывать карточки и билеты, а также делать записи в журнале надо было при помощи ручки-вставочки, специальными чёрными ореховыми чернилами. В советское время такие чернила не продавались в магазинах, а выдавались сверху организованно и использовались для заполнения официальных документов.

Несколько раз в год карточки в картотеке полагалось пересчитывать, чтобы всё сошлось с количеством убывших и прибывших, и это была песня на целый рабочий день. Кроме того, отдельную проблему составляли так называемые выбывшие, то есть комсомольцы, давно покинувшие архитектурный институт, но не снявшиеся с комсомольского учёта и не забравшие свои учётные карточки. Боевая Алевтина оставила мне в подарок несколько таких мёртвых душ – к счастью, не очень много. За них мне приходилось ежемесячно платить комсомольские взносы, поскольку количество комсомольцев в картотеке и общая сумма уплаченных в сберкассу взносов тоже должны были сойтись. Выбывшие явно больше не хотели иметь дело с комсомолом, но сообщать об этом в райком не полагалось ввиду единодушного одобрения, а следовало разыскивать их в индивидуальном порядке через Центральное адресное бюро и всучивать им их карточки насильно. Некоторое время я даже честно ходила в бюро, благо оно располагалось на соседней Пушечной улице, и подавала там платные запросы за свой счёт, но потом плюнула и волевым решением прекратила.

Студенты архитектурного института, вуза творческого, в основной своей массе были люди симпатичные и с полётом фантазии. В комитет комсомола они по своей воле не заглядывали никогда. Забегали туда, чтобы побеседовать с Переходцевым, а уж заодно и со мной, только комсомольские активисты. Комсомольские активисты МАрхИ делились на две неравноценные категории. Во-первых, это были студенты-отличники, которых к комсомольскому активизму, по всей вероятности, склонял ректорат, упирая на их чувство гражданской ответственности и соблазняя повышенными стипендиями. Вторая категория состояла из студентов-троечников, преимущественно иногородних, для которых продвижение по комсомольской линии было единственным способом потеплее устроиться в столице. Тон задавала вторая категория троечников, готовая ради своих личных целей выполнять какие угодно комсомольские поручения, поскольку первой категории отличников вся эта комсомольская деятельность, в общем-то, на фиг не упала – их и без того при распределении оторвали бы с руками в самых лучших архитектурных мастерских Москвы. Представители второй категории активистов-троечников были довольно гнусные, а с активистами-отличниками я приятельствовала, и они учили меня всяким полезным вещам: натягивать ватман на подрамники, красиво писать архитектурным шрифтом и проч.

Насколько комсомольская деятельность была никому не интересна в МАрхИ, я увидела в один прекрасный день, на который выпало комсомольское отчётно-перевыборное собрание института. Картина случилась диковинная. Дело было поздней весной, в тёплую погоду, и во дворе института стояло перед центральным входом и сидело на бортиках фонтана множество студентов. Перед ними суетился секретарь комитета комсомола Переходцев, уговаривая их пройти в актовый зал на собрание, – ему нужна была хотя бы видимость кворума. Но загорающие на весеннем солнце студенты остались совершенно глухи к его уговорам, и никто из них на собрание так и не пошёл.

Ещё в архитектурном институте учились испанцы с красивыми звучными именами и двойными фамилиями. Про судьбу испанских детей, вывезенных из Испании в СССР в 1930-е, нигде не писали и не говорили, но я уже знала о них из фильма Тарковского «Зеркало», так что этому не удивилась. Испанцы приходили ко мне сниматься с комсомольского учёта. Каудильо Франко двинул кони в 1975-м, испанский режим при короле Хуане Карлосе смягчился, и советские испанские семьи как раз в начале 1980-х годов вовсю потянулись на родину.

В основном комитет комсомола МАрхИ не делал ничего, но иногда занимался откровенными гадостями. Например, посылал своих комсомольских наблюдателей отлавливать студентов института на всяких религиозных массовых мероприятиях. (Таких наблюдателей в то время посылали все комсомольские организации всех институтов и на все крупные религиозные праздники – к Московской хоральной синагоге на улице Архипова, к немногочисленным тогда православным храмам, к единственному в городе костёлу, – и самые порядочные из них возвращались с сообщением, что никого из своих не заметили.) В 1980-е годы, конечно, ходил анекдот про то, как ссорятся первый секретарь райкома КПСС и настоятель местного собора:

– … А раз так, тогда фиг вам монастырские стулья на партийную конференцию!

– Ну, тогда хрен вам пионеров в воскресную школу!

– А тогда вот вам церковный хор на концерт к юбилею Октября!

– Тогда чёрта лысого вам комсомольцев на пасхальный крестный ход!

– А тогда фигушки вам монашек в сауну для партактива!

– А за такие слова, отец благочинный, уже можно и партбилет на стол положить!

Однако советская война с религией по инерции всё ещё продолжалась. При мне была история, когда архитектурные комсомольцы поймали какого-то бедолагу у церкви возле институтского общежития ночью во время православного пасхального богослужения. «Будем наказывать», – сказал обычно мирный Переходцев, возможно, получивший указание об очередном усилении антирелигиозной борьбы откуда-то сверху, и комитет комсомола института собрался, чтобы решить вопрос об исключении пойманного из комсомольских рядов. Исключение из комсомола между тем автоматически означало вылет из института с волчьим билетом, так что пойманный у церкви студент корчился на этом собрании не на шутку, комсомольцы долго его топтали, а я по должности всё это протоколировала. Уже не помню, исключили его таки или помиловали, но впечатление вся эта процедура у меня оставила на редкость премерзкое.

Заведующие секторами учёта находились на самой нижней ступени партийно-комсомольской иерархии, и время от времени нас собирали со всего района и скопом бросали на какой-нибудь прорыв, ничуть не сообразуясь с нашими текущими занятиями. Например, чтобы в день торжественного приёма школьников в комсомол в Дзержинском райкоме ВЛКСМ выписывать множество комсомольских билетов (на одном таком торжественном приёме в комсомол я впервые повстречала крайне неприятных даже в нежном возрасте дочерей писателя Василия Макаровича Шукшина и собственноручно выписала одной из них, не помню, какой именно, комсомольский билет) или регистрировать делегатов районной партконференции. А один раз меня даже послали на неделю-две заниматься на курсах повышения квалификации в комсомольскую школу при Московском городском комитете ВЛКСМ в Колпачном переулке. Курсы там были какие-то дурацкие, так что я запомнила только одного лектора и занятия по сценречи. Лектор развивал вечно актуальную тему воздержания от алкоголя, видимо насущную и для комсомольского актива: «У нас ведь как? Хлобыстнул стакан – выключился из общественной жизни», – со знанием дела говорил он. А старушка на занятиях сценической речью записала всех нас на магнитофон, а потом давала прослушать аудитории каждую запись и комментировала её. И оказалось, что я, по её мнению, дефектно выговариваю целых четыре звука.

Иногда, правда, случались дни, в которые работы совсем или почти совсем не было и даже не было Переходцева. Тогда я перепечатывала на электрической комитетской машинке, длинная каретка которой перескакивала на новую строку с мощным ударом, стихи Цветаевой или Мандельштама с неотчётливых самиздатских копий, сидя в предбаннике и прислеживая, чтобы меня за этим занятием никто не поймал. Однажды я так печатала в предбаннике и вдруг услышала, как кто-то, проходя по коридору мимо дверей комитета комсомола, вполне внятно насвистывает музыкальные позывные радиостанции «Голос Америки». Я даже встала из-за машинки и выглянула из дверей, чтобы посмотреть, кто этот неведомый карбонарий, но коридор уже оказался пуст.

Начальство из райкома было очень недовольно тем, что я хожу на работу в большом свитере, джинсах и кедах вместо установленного партийного лука «белый верх, чёрный низ», но расставаться со мной не спешило – через год они меня не отпустили добром, и мне пришлось отработать ещё и второй, чтобы уволиться «по собственному желанию», а не по статье. На втором году моей работы в МАрхИ я поймала себя на том, что во мне подрастает желание убить какого-нибудь комсомольского активиста, так как созерцание изнутри могучей и совершенно бессмысленной комсомольской системы, исправно поднимавшей в своём исполинском социальном лифте цепких троечников-очковтирателей, порядком меня утомило. И летом 1983-го я наконец-то оттуда ушла.

А день похорон Брежнева в ноябре 1982 года я встретила ещё на комсомольском посту. Сейчас-то телевизоры, компьютеры и мобильные телефоны на каждом шагу, так что мир стал гораздо более визуальным, а в то время работавшие граждане в основной своей массе не имели возможности следить за прямой телетрансляцией этого процесса. Я тоже ничего не видела, только слышала из своего комитета комсомола, как в момент, когда гроб с телом генсека опускали в могилу у кремлёвской стены, по всему городу жутковато завыли заводские гудки. Те, кто глядели прямую трансляцию (в вечерней программе новостей «Время» этого уже не показали), потом рассказывали, что, опуская гроб в могилу, его уронили, и народ усматривал в этом плохое предзнаменование. До начала перестройки, гласности и ускорения оставалось всего ничего.