На «Тихом Дону» - 11

Зима 1920/21 года принесла много трудностей. Продовольствия не хватало, цены росли буквально не по дням, а по часам; железные дороги работали с перебоями. Парадные двери большинства домов были наглухо заколочены, из форточек высовывались концы железных труб, откуда валила копоть от «буржуек». Извозчики представляли собой, как тогда шутили, «археологическую редкость», трамваи не ходили, маршрутных автобусов в те времена не было. Каждый гражданин, независимо от пола и возраста, носил при себе мешочек для провианта. В мешочек складывался получаемый в учреждении паек. Жители, ставшие на 100 процентов пешеходами, нередко «на ходу» закусывали, потому что чувство голода не оставляло ни на одну минуту. Жевали паек на улице, вынимали из кармана и ели хлеб на службе, в учреждениях, на заседаниях, в железнодорожных теплушках…

Мне приходилось периодически ездить из Кузьминок в Москву. Житье наше в Кузьминках было нелегким. За водой ходили с ведрами к проруби пруда, все время не хватало дров. Однако труднее всего было с продовольствием. Правда, молоко и кое-какие овощи мы получали из кузьминского хозяйства. Остальное — именовавшееся пайком — я привозил по четвергам из Москвы. Иногда этот паек был своеобразен до чрезвычайности: вместо хлеба или муки выдавали 400 граммов подсолнечных семечек и 200 граммов чечевицы или гороха.

ГИЭВ располагался в 3 километрах от станции Вешняки Казанской железной дороги и примерно на таком же расстоянии от станции Люблино-Дачное Курской дороги. Летом это было даже неплохо. Но зимой нерасчищенная дорога отнимала много сил и времени.

В конце февраля 1921 года я заболел и попал в Боткинскую больницу, на Ходынском поле. Палаты были переполнены, мою койку поставили в уголке рентгеновского кабинета. Чувствовал я себя очень плохо. Лизе, которая регулярно навещала меня, приходилось не только пересекать зимой почти всю Москву, но нередко идти от Кузьминок до больницы пешком.

С одной стороны, эго грустные воспоминания, а с другой — видишь, сколько сил, выносливости, сколько сердечности и героизма таилось в те годы в человеке. Можно смело сказать, что мы переживали подлинно героическую эпоху, миллионы людей творили, каждый на своем участке, в буквальном смысле чудеса. В результате этого и индивидуального и коллективного героизма наш народ вышел с честью из тяжелых испытаний. Да, это было трудное время, но это было и героическое время!

Мне, как и очень многим другим людям, это время дорого тем, что оно предначертало основные пути всей моей последующей научной, педагогической и общественной деятельности.

Я с увлечением читал лекции студентам Московского ветеринарного института. Мне импонировало, что слушатели любят мои лекции, что аудитория всегда была переполненной. Я начинал понимать: во мне таится педагог, пусть стихийный, никогда не обучавшийся методике преподавания. Мне нравилось, что я, по сути дела, не читаю лекции, а импровизирую, что здесь, на кафедре, на глазах слушателей, рождаются иногда у меня новые идеи, которые я здесь же развиваю, критикую и в конечном итоге либо отвергаю, как ошибочные, либо принимаю. Я всегда был поглощен идеей: увлечь слушателей биологическими основами гельминтологии, показать им всю глубину теории этой науки, перспективы ее и значение в практической жизни человечества. На лекциях я делал очень нередко «лирические» отступления, иллюстрировал их не только книжным материалом, но и фактами из моей практики.

Я был счастлив, когда мне удавалось облекать «скучные» главы моей науки в художественную оболочку, когда слушатели легко, незаметно для самих себя постигали трудные разделы гельминтологии, вроде, например, деталей систематики гельминтов.

Большинство старых преподавателей и врачей, окончивших институт, убеждено: самый скучный раздел зоологии, а тем самым и гельминтологии — систематика. Такая точка зрения внушалась студенту с первых дней пребывания его в вузе, с таким настроением покидал молодой специалист высшую школу. Старые ветеринарные врачи, изучавшие паразитологию у С. Н. Каменского в Харьковском, а потом в Варшавском институте, при разговоре со мной или друг с другом всегда вспоминали «гельминтологическую систематику» с дрожью и омерзением. «Ну и заставлял же Каменский зазубривать отличительные признаки каждого паразита: у одного вида что-то до чего-то доходит, а у другого не доходит; у одного на головке 10 крючьев, у другого 36 и т. п.» И в доказательство своей правоты они демонстрировали специальные «зубрительные» таблицы, составленные Каменским и предназначенные студентам для заучивания буквально наизусть.

К сожалению, такая постановка преподавания создала самую благоприятную почву для зарождения и торжества гельминтофобства разнообразных оттенков. Получив тяжелое педагогическое наследство, я поставил перед собой задачу доказать, что и систематику гельминтов можно преподносить слушателям увлекательно. Одну и ту же по тематике лекцию я многократно видоизменял, подыскивал такой вариант, который был бы интересен по форме, насыщен по содержанию, доходчив для слушателей. Обычно мне удавалось находить правильную линию. Всегда, например, легко воспринималась и ветеринарами, и медиками лекция «Биологические основы систематики нематод». Ставил я и такой опыт: читал лекцию по систематике, сдабривая ее экскурсами в область биологии и филогении [1], после чего снова переходил на систематику. Слушатели мои и не замечали, как знания стройно укладывались в их головах. Окончив лекцию, я спрашивал: ну как, товарищи, трудна ли систематика гельминтов. И обычно следовал дружный ответ: «Против такой систематики навряд ли кто рискнет выступить с какими-либо возражениями. Такую систематику мы приветствуем».

Кафедра наша во флигеле помещалась недолго. Примерно в феврале 1921 года мы переехали в прекрасное помещение на четвертом этаже главного здания. Теперь в нашем распоряжении была огромная лаборатория, в которой велась научная работа, практические занятия со студентами и которая по мере надобности превращалась в аудиторию для чтения лекций. Рядом располагался мой кабинет, который в свою очередь сообщался с задней большой комнатой, отведенной под музей. Кроме того, в нашем распоряжении находились большой коридор, просторная препараторская и прозекто-рий. Единственная беда заключалась в недостатке отопления: комнаты отапливались «буржуйками», и стоял адский холод.

В этой лаборатории-аудитории я читал лекции, здесь, в Пименовском, проходили первые заседания постоянной комиссии по изучению гельминтофауны СССР, здесь работали первые в нашей стране стажеры-гельминтологи.

Жизнь кафедры в Пименовском переулке сложилась своеобразно. День отводился педагогике, вечер и часть ночи — науке. В моем кабинете стояла кушетка, служившая мне постелью в дни, когда я оставался в Москве; здесь был кипяток, ведь ночами трудно работать без стакана чая.

За ночь помещение изрядно остывало, так что студенты слушали лекции, сидя в шубах. Я тоже был одет под стать им — в рыжую куртку из овчины мехом внутрь.

К студентам я всегда относился ласково, и они это ценили, но знали, что в одном я был беспощаден — требовал знания своего предмета. Экзаменовал я студентов основательно, лодырей и лентяев заставлял приходить по нескольку раз и слыл, как мне было известно, строгим, но справедливым профессором. Поскольку студенты меня, видимо, уважали, большинство приходило на экзамен, подготовившись как следует. Второе мое требование заключалось в том, чтобы студенты уважали институт, соблюдали в его стенах правила элементарной культуры. В частности, я категорически требовал, чтобы на моих лекциях никто не сидел в шапках.

Не обошлось и без эксцессов. Некоторые студенты заявляли, что мои требования — это буржуазные предрассудки, что я будто бы исхожу при этом чуть ли не из религиозных побуждений. Когда один слушатель раздраженно произнес: «Здесь не церковь», я повышенным тоном возразил, что «здесь, конечно, не церковь, но нечто гораздо большее — здесь храм науки, а потому я требую, чтобы все приходящие в этот храм относились с уважением к кафедре, к институту, наконец, к ветеринарии в целом». Этот аргумент был признан настолько убедительным, что даже самые строптивые подчинились моим требованиям.

Зимой 1920/21 года состоялось мое знакомство с профессором Евгением Ивановичем Марциновским, которому удалось только что организовать первый в России Тропический институт. Институт этот помещался на Кудринской улице, близ Зоологического сада. Институт не был еще полностью укомплектован, но тем не менее начал организовывать свои научные конференции, которые я с интересом посещал.

Этот институт медицинского профиля имел своей задачей разрабатывать проблемы борьбы с паразитарными заболеваниями, свойственными местностям с жарким климатом, а основном с малярией. В числе научных сотрудников института в тот период были Ш. Д. Мошковский, профессор И. А. Смородинцев и вернувшийся к тому времени из Англии П. П. Попов.

На одной из конференций П. П. Попов сделал сообщение о структуре и работе Лондонского тропического института. Из его доклада явствовало, что в этом институте есть самостоятельное гельминтологическое отделение, возглавляемое Лейпером. Было известно, что и в Гамбургском тропическом институте также имелось гельминтологическое отделение во главе с профессором Фюллеборном.

Вскоре после этого мы поговорили с профессором Марциновским, и он решил добиваться введения в структуру Тропического института гельминтологического отделения (такового предусмотрено не было). Я должен был возглавить это отделение и приняться за его организацию. Осуществить этот проект удалось не сразу. Поскольку вопрос об организации отделения задержался на длительный срок в недрах Наркомздрава, я в апреле 1921 года был приглашен в Тропический институт в качестве консультанта-гельминтолога. С этого времени и началась моя работа в области медицинской гельминтологии.