Вскоре город заняли белые. В Новочеркасск стекались со всей России те, кто бежал от Советской власти, кто ее ненавидел и боялся. Здесь были политические деятели, профессора, адвокаты, журналисты. Они привезли с собой огромный запас различных рассказов об «ужасах», совершающихся в «Совдепии», о «зверствах» большевиков, об их «варварстве» и т. д.
А в Новочеркасске первый выборный атаман Каледин и его сподвижники усиленно рекламировали «свободный Дон», говорили о возврате «утерянной казачьей вольности», о казачьей государственности, самостоятельности. Город жил необычной жизнью. На улицах пестрая толпа, разноязычная речь — тут и французская, и английская, и изысканная русская речь, и грубая, пьяная, и деловая. На улицах экипажи, лимузины, в ресторанах — веселая музыка и тут же аресты, расстрелы, беспокойные вопросы, нервозность. От восторга и надежд — к панике, от паники — к восторженным крикам о «блестящих» победах белой армии, и над всем этим — звериная ненависть к большевикам и Советской Республике. Жизнь была тяжелой, напряженной, люди относились друг к другу недоверчиво, подозрительно, вся обстановка в городе совершенно не соответствовала тем возвышенным речам о вольном донском казачестве, которые произносил Каледин.
29 января 1918 года Каледин застрелился в своем дворце.
К тому времени в Новочеркасске мы прожили еще очень мало, знакомых у нас почти не было, но и мы увидели: город охватила растерянность, вызванная смертью атамана.
— Почему застрелился Каледин? — этот вопрос задавали все. На Дону многие считали Каледина умным и смелым человеком и теперь шепотом передавали друг другу свои соображения о том, что Каледин покончил жизнь самоубийством потому, что потерял веру в победу.
Газеты, захлебываясь, сообщали новости: собрался «круг спасения Дона», на котором был выбран новый атаман — генерал Краснов. И опять в городе ликование, крики о «вольном Доне».
Донская область стала считаться государством и называлась «Всевеликим войском Донским». Над домом, где заседал «круг», развевался донской флаг — красно-сине-желтый. Пели донской гимн «Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон».
Произносились пышные речи, все газеты кричали о самостоятельности Дона. Но в то же время в городе много говорили о выступлении Краснова на заседании большого войскового круга, где он рассказывал о своих переговорах с немцами. Германии он давал шерсть и хлеб, а получить должен был орудия, винтовки и патроны и обещал Германии: «…войско Донское не обратит своего оружия против немцев…».
Краснов выступал много и говорил все об одном и том же: воспевал казачью вольность, вспоминал старину, стремился ее воскресить. Надо сказать, что среди преподавателей Ветеринарного института никто серьезно не относился к его речам и поступкам; у нас немало иронизировали над тем, что он воскрешал из старины и проводил в жизнь. Так, например, была введена старинная донская печать: на печати красовался голый казак с ружьем в руке, верхом на винной бочке. В старину говорили: казак, мол, все пропить может, даже рубаху, но не ружье.
Впоследствии эта печать была заменена другой, на которой изображался олень, пронзенный стрелой: олень-де, быстроног, но казацкая стрела догнала и его.
Сначала мы слышали: Дон для казаков, а Россия — как хочет. Но вскоре донские правители стали упорно судачить о том, что Дон должен спасти Россию, страна якобы ждет славных казаков, своих спасителей. Много стали говорить о союзниках. И пришел день, когда представителей «союзников» с невиданной пышностью встречали в Новочеркасске. Дома украсили донскими флагами, в центре же города, перед собором, вывесили флаги Антанты и США.
У нас в институте в день встречи «союзников» занятий не было, власти отменили их во всех учебных заведениях и учреждениях. На Соборной площади выстроили юнкеров, студентов Политехнического института.
Политехнический институт был учебным заведением большим, коренным, наш же Донской ветеринарный — пришлым, чужим. Подходящего здания для него в городе не нашлось, и институт разместили в бывшем помещении пожарной команды. Институт состоял из одного факультета, и обычно для различных демонстраций, для пополнения белогвардейских отрядов донские власти обращались в Политехнический институт, а не к нам.
Но и нашим студентам приходилось встречать «именитых гостей», кричать «ура» и изображать «патриотические порывы». Ведь за одно подозрение в сочувствии большевикам грозил расстрел. По гнусным доносам «причастных к большевизму лиц» арестовывали, и спасти этих людей, даже если они и не «причастны», было почти невозможно.
Судебно-следственные комиссии и военно-полевые суды, разбиравшие дела «причастных к большевизму», находились вне контроля, твердилось одно: к большевикам нужно быть беспощадным. В судебных органах, в газетах, в выступлениях на все лады повторялось: «Большевиков надо вешать, стрелять, истреблять!».
На фронте вершились дикие расправы над солдатами, заподозренными в сочувствии к большевикам. Об этих расправах, как о доблести, рассказывали в городе казачьи офицеры, приезжавшие в город на побывку.
За любую мелочь, неудачно сказанное слово могли арестовать, обвинить в сочувствии к большевизму и расстрелять. В городе шли повальные обыски, разыскивали коммунистов и лиц, бежавших с фронта.
В эти дни контрразведка выследила одного студента Ветеринарного института — большевика. Необходимо было спасти его, и мы с Лизой решили спрятать его у нас дома.
К нам пришли с обыском. Лиза быстро толкнула студента за печку, которая стояла в переднем углу нашей спальни. Чтобы обнаружить за ней человека, надо было пройти всю комнату. Договорились, что, если казаки войдут в спальню, студент выпрыгнет через окно в сад.
Казачьего офицера Лиза встретила любезно, провела по всей квартире, подошла к спальне и, широко открыв дверь, стоя на пороге комнаты, весело и как бы беспечно сказала:
— Ну, а это наша с супругом спальня.
Успокоенные казаки ушли. Студент был спасен [1].
С ухудшением дел на фронте усиливался террор.
Генералы, офицерство, аристократы, адвокаты, журналисты, заполнившие Новочеркасск, проклинали Советы и большевиков, шумно превозносили очередного «спасителя России», будь то Краснов, Деникин или Шкуро, принявший из рук Деникина чин генерал-майора. На улицах, в ресторанах, на различных приемах среди самой фешенебельной публики ходили рассказы о кровавых расправах Шкуро с коммунистами.
В журнале «Донская волна» Шкуро была посвящена большая статья, которая, захлебываясь, рассказывала о «блестящем» молодом генерале: «Его знамя — большое черное полотнище, середину которого занимает серая волчья голова с оскаленными страшными клыками и высунутым красным языком. Под рисунком головы слова: «Вперед за единую, великую Россию»». В газете «Вольная Кубань» писали о «доблестях» Шкуро, о том, как под Кисловодском палач повесил 80 комиссаров.
Белогвардейские газеты пестрили сообщениями о «храбрости» офицеров, расстреливавших большевиков. Процветали черносотенные газетенки «Часовой», «Донские ведомости», воспевавшие «свободный тихий Дон» и его «славных защитников». Издавалась даже такая газета, как «На Москву».
Тем временем «свободный» белогвардейский Дон трещал по всем швам. Росла дороговизна, процветали спекуляция, взяточничество, пьянство и разврат.
В городе вспыхнула эпидемия тифа. Лазареты были переполнены, мертвых не успевали хоронить — гробов не хватало. Трупы вывозили в «дежурных» гробах: отвезут в них мертвых на кладбище, свалят в ямы, закопают, а гробы вновь отправляют к мертвецким.
Свободное копирование
