Наступил 1912 год. 15 января при ветеринарной лаборатории открылись курсы усовершенствования ветеринарных врачей. Профиль лекций был бактериологический с небольшой дозой патологической анатомии, биохимии и мясоведения. Подбор лекторов был блестящий, приглашались лучшие специалисты со всех концов России.
Каждый из них делился новинками в области своей специальности. Практикум по бактериологии проводил П. Н. Андреев со своими ассистентами. Меня чрезвычайно волновало слабое представительство на наших курсах паразитологии: слушателям были преподнесены лишь отдельные главы протозоологической науки.
Об этом я говорил своим товарищам, которые меня не только поддержали, но и устроили так, что меня попросили прочитать вне плана две лекции. Я вначале смутился, затем принялся за приготовление диапозитивов. В итоге я прочел две лекции: «Паразитизм с биологической точки зрения» и «Инвазионные болезни птиц». Это было первое в моей жизни серьезное лекционное выступление.
Читал, как сейчас помню, крайне возбужденно, волновался, имел на всякий случай конспект, но им не воспользовался. Слушатели были довольны тем, что «выходец» из их среды, рядовой пунктовый ветеринарный врач читал лекции наряду с профессорами, и выразили мне бурное одобрение.
Среди научного персонала лаборатории по-прежнему существовали группировки. Лидером «парижан» был Шукевич, а мы группировались возле Павлушкова.
По мере роста моего авторитета отношение ко мне Романовича начало ухудшаться. Приехав из Парижа, он не ожидал встретить в России соперника. Правда, первые два месяца он относился ко мне как к «подмастерью», считая себя, ученого «парижанина», и меня, туркестанца-практика, величинами несоизмеримыми. Однако после моих лекций неприязнь его начала понемногу возрастать. Резко ухудшилось отношение ко мне Шукевича и Драчинского.
15 апреля 1912 года курсы усовершенствования ветеринарных врачей закончились; курсанты, получив свидетельства, стали разъезжаться по домам. Я же, имея разрешение работать в лаборатории до окончания разработки моей туркестанской коллекции, остался в Петербурге.
В это время умер В. Ф. Нагорский, сделавший так много для укрепления и развития ветеринарной лаборатории МВД. Традиции Нагорского продолжали жить в ветеринарной среде некоторое время и после его смерти. Одна идея Нагорского была особенно ценна для развития ветеринарии: он считал чрезвычайно полезными командировки способных молодых работников к зарубежным специалистам для научного усовершенствования.
В нашей лаборатории готовилась к выезду за границу группа лиц, получивших соответствующее обещание еще при жизни Нагорского: Н. А. Михин, В. В. Феддерс, П. Е. Андриевский. Их будущность, как микробиологов высокой квалификации, была совершенно ясна.
Назойливо мучил вопрос, как же сложится в дальнейшем моя жизнь. Смогу ли я стать настоящим ученым-гельминтологом или суждено мне быть практическим ветеринарным врачом, занимающимся попутно и притом кустарно, как в Туркестане, научными проблемами?
Мечтал я, конечно, о первом варианте. Но как добиться солидной гельминтологической квалификации? Было ясно одно: в России специализироваться не у кого. Самым ярким зоологом гельминтологического профиля был Холодовский, но, по существу, он интересовался очень незначительной группой ленточных червей, а других гельминтов совсем не знал. П. Ф. Соловьев в Варшаве и С. Н. Каменский в Харькове были кустарями, а не подлинными гельминтологами. Жил на Урале доктор Клер, работавший ранее в Невшателе у гельминтолога Фурмана и ставший специалистом по орнитологической цестодологии, но он работал в слишком узкой области…
Итак, либо заграница со специализацией в области гельминтологии, либо статус-кво в России, с перспективой стать образованным дилетантом, но не ученым-гельминтологом.
Всеми обуревавшими меня мыслями и сомнениями я делился с Лизой и с молодыми товарищами по лаборатории, которые меня хорошо понимали.
В один прекрасный день, расхрабрившись, я подал заявление С. Н. Павлушкову с просьбой ходатайствовать перед Ветеринарным управлением о командировании меня за границу для специализации в области гельминтологии.
Павлушков решил обсудить заявление на совещании научных работников лаборатории, которые отнеслись к моей просьбе весьма сочувственно и приняли положительное решение. Голосовали, к моему удивлению, «за» и «парижане»; их поведение надо было понимать в таком смысле: пусть Скрябин на два года удалится из лаборатории, а дальше видно будет, за это время многое может измениться.
Потянулись дни ожиданий: мое ходатайство должны были рассматривать три вышестоящие инстанции.
Свободное копирование
