Летом 1910 года, подражая многим русским, давно осевшим в Туркестане, мы купили небольшой домик, слепили своими руками глиняный дувал, выровняли дворик, посадили вишневые кусты и небольшую грушевую аллею.
У нас сложилась дружная, хорошая компания. Квартиру Скрябиных, одна из комнат которой была моим кабинетом с солидной библиотекой и довольно хорошим музеем, знали не только местные жители. Нередки были случаи, когда тройка почтовых, запряженная в тарантас, звеня бубенчиками, останавливалась у наших ворот и незнакомые люди, спросив: «Здесь ли квартира ветеринарного врача Скрябина?» — вылезали из повозки, входили в дом, знакомились и находили у нас радушное гостеприимство. Мы всегда были рады приезжим. Из разговора выяснялось, что это либо геологи, либо работники земельной управы, либо члены очередной научной экспедиции, направлявшиеся в Семиречье и заехавшие по пути к нам. Обычно разгоралась оживленная беседа. Приезжие рассказывали новости о тех местах, откуда они прибыли, мы — о жизни, которую вело наше общество и наш край.
Самыми частыми гостями были ветеринарные врачи. Смело могу сказать, что во время нашей жизни в Аулие-Ата все ветеринарные врачи, проезжавшие в ту или иную сторону по Кабулсай-Верненскому тракту, заезжали к нам, не будучи с нами знакомыми.
Наш домишко стоял на Бурульской улице, как раз напротив почтовой конторы. Почта, которую привозили на лошадях, поступала в Аулие-Ата первое время 3 раза в неделю, а затем — ежедневно. Окно почтовой конторы, возле которого почтальон сортировал корреспонденцию, нам было видно отлично. Мы этим пользовались и получали свежие газеты и журналы без промедления.
Как я уже говорил, мы получали большое количество газет, художественной и научной литературы. Мы стремились быть в курсе событий общественной жизни, и это, безусловно, притягивало к нам аулие-атинское общество.
Нередко по вечерам собирались у нас знакомые: судья, врачи, лесничий, работники городского управления. Уютно шумел самовар на круглом столе; Лиза разливала душистый чай, и шла оживленная беседа, перерастающая подчас в горячий идейный спор.
Это были 1909–1910 годы, глухие годы, по выражению поэта. От скуки, от отсутствия общественных интересов часть интеллигенции города опустилась, разочаровалась, ни во что не верила, пила горькую. И вполне понятно, что частой темой нашего спора была тема о смысле и цели жизни, о назначении человека, о труде, о счастье.
В то время был популярен Леонид Андреев. Его рассказы «Большой шлем», «Жизнь Василия Фивейского», «Ангелочек», «Тьма», «Мысль» и другие читались и перечитывались. Пессимизм писателя, его неверие в силу и разум человека были мне чужды. Но многим они импонировали. И словесные баталии на эту тему то затихали, то разгорались. Рьяным моим противником в спорах был работник городского управления Инзов[1]. За участие в студенческой забастовке Инзов был исключен из университета и выслан из Петербурга. В Аулие-Ата он жил уже давно. Жизнь задавила его. Некогда он мечтал вернуться в Петербург, кончить университет, заняться научной работой. Но разрешение на въезд в Петербург ему никак не давали. Потом женился на девушке из мещанской семьи, пошли дети, вырваться в Петербург было уже невозможно, и он влачил жалкое существование чиновника глухой провинции. Озлобился, был твердо убежден в том, что нет ничего светлого и хорошего. Любил говорить о хрупкости счастья, о беззащитности людей перед законом, властью и смертью. Высокий, худой, с горящими глазами, он обычно нервно ходил по комнате и бросал фразы:
— Вся жизнь — это призрак.
— Жизнь человека — горькая обида и ненависть.
— Счастье недостижимо, мечты неосуществимы, красота недосягаема.
Инзов увлекался Андреевым, утверждал, что именно Андреев постиг истину, что смысла в жизни нет, что люди ничто перед необъяснимыми силами, которые вырывают людей из небытия и вновь ввергают в небытие.
Мы отчаянно спорили с Инзовым, говорили о счастье творческого труда, о служении прекрасному будущему, которое обязательно наступит, о красоте жизни, красоте человеческих взаимоотношений.
Свободное копирование
