Как я...

Первым делом следовало избавиться от сильно мешавшего мне багажа. В одном из залов бохумского вокзала нашлись ряды автоматических камер хранения. На дверце ячейки камеры хранения значилось, что 24 часа пользования ею стоят две немецкие марки, которых у меня не было, но невдалеке стояла и о чём-то весело беседовала по-русски тёплая компания человек в пять, по виду азербайджанцев. Я подошла к ним со своей проблемой и спросила, не поменяют ли они хоть сколько моих франков на марки. Менять мои франки весёлые азербайджанцы не стали, сказали, что деньги я смогу поменять на почте, которая откроется завтра в восемь утра. Но по доброте душевной нашли у себя в карманах две марки мелочью, опустили их в прорезь свободной ячейки и даже моментально забросили в эту ячейку все мои многочисленные вещи. Находясь в несколько растрепанных чувствах, я не сразу заметила, что мой пакет с автобусной едой и водой тоже оказался закинут в ячейку камеры хранения вместе со всем остальным и надёжно там заперт. При мне остался только рюкзак, в котором ничего съестного у меня не было.

Далее я начала исследовать вокзал, на котором мне предстояло ночевать. Вокзал был довольно обширный, но, к своему изумлению, я не нашла в нём не только зала ожидания, но и вообще ни одного кресла, в которое можно было бы присесть. Ровно в 20:30 на вокзале заперли на замок единственный туалет. В следующий раз, согласно висевшему на его дверях расписанию, он должен был открыться только в 6:30. Некоторое время через здание вокзала ещё проходили пассажиры с прибывающих поездов-электричек, но в самом вокзале никто из них не задерживался. Компанию мне составляли только несколько бомжей, выбиравших из привокзальных урн стеклотару и алюминиевые банки, но после 21:00 и они исчезли, как по мановению волшебной палочки, – наверное, ушли в ночлежку.

К ночи похолодало, и тут я обнаружила, что внутри вокзала сняты все стеклянные двери, из-за чего он продувается ночным декабрьским ветром буквально насквозь. В безлюдных застеклённых вокзальных переходах были расклеены листовки, крупно озаглавленные словами «Das ist Ordnung». Этот заголовок я поняла без перевода благодаря просмотру множества фильмов о немецко-фашистской оккупации времён Второй мировой войны с её Новым Немецким Порядком. В листовках значился список того, что воспрещается на вокзале под угрозой штрафа, пунктов на двадцать:

·       плевать;

·       сорить;

·       сидеть на полу…

И так далее.

Запрет сидения на полу возмутил меня особенно, потому что, с одной стороны, кроме пола, сидеть на этом вокзале было совершенно негде. А с другой – только сегодня утром, проходя по метцевскому вокзалу во Франции, я своими глазами видела там местных бездомных, мирно сидящих в тепле на вокзальном полу на распатроненных картонных коробках, и к ним никто не приставал.

Не имея никакой возможности присесть, голодная как волк и замёрзшая, я продолжала шляться по вокзалу. Ближе к 23-м часам разыгрался сюжет «Сусанна и старцы». То есть ко мне подвалили какие-то немецкие старцы с некими предложениями. Сусанна из меня была так себе, поскольку по-немецки я не понимала ни бельмеса, и к тому же всецело погрузилась в размышления о страшной мести, которую устрою завтра своей автобусной фирме. Так что старцам (я только позже сообразила, что их предложения носили интимный характер) пришлось как подвалить, так и отвалить несолоно хлебавши.

Затем, выйдя между 24-мя и часом из здания вокзала, чтобы народным способом решить обострившуюся проблему запертого вокзального туалета, я в поисках укромного уголка неожиданно набрела на привокзальный «Макдональдс», необычным образом работавший до двух часов ночи. Там мне удалось не только бесплатно воспользоваться цивилизованным санузлом, но и попить немного воды из крана. А ближе к трём часам утра я всё-таки нашла ряд из четырёх спаянных между собой металлических кресел, на которых можно было сидеть. Они стояли на пустынной по ночному времени станции метро, с которой можно было подняться на длинном эскалаторе прямо в вокзальное крыло. Станция метро ничем от вокзала не отделялась, а неподвижный эскалатор сам собою включился и поехал, как только я на него ступила, так что я благополучно воссоединилась с этими креслами и смогла присесть впервые за десять часов.

Вскоре на соседнее со мной кресло подсел какой-то общительный молодой бессонный немец с очень красными глазами, с которым мы немного покалякали по-английски. Он осведомился, откуда я и т.п., а потом попросил у меня сигарету. Я предложила ему свою пачку, но он странно сказал, что ему нужна другая, сигарету не взял, а вскоре распрощался и ушёл.

Примерно с половины шестого утра на вокзале снова стали появляться пассажиры, спешившие на утренние электрички. Поток их всё густел и густел, и все они как-то особенно на меня смотрели. Зайдя в наконец-то открывшийся вокзальный туалет, я поглядела на себя в зеркало, чтобы причесаться, и испугалась. Мама дорогая! Неудивительно, что все утренние немцы так на меня таращились. Лицо моё от ледяных вокзальных сквозняков обветрилось и покраснело, а глаза от бессонной ночи на ветру стали точно такие же кроличьи, как у моего ночного знакомца, любителя «других» сигарет.

В одном из вокзальных залов стоял стенд с большой подробной картой Бохума и, отыскав на нём ближайшую почту, к восьми утра я уже была на ней и действительно обменяла там свои франки на марки. Вырученные марки я сразу пустила в ход – позавтракала на них в привокзальном «Макдональдсе» и купила на вокзале пару немецких телефонных карт. При помощи этих карт я позвонила в Москву и попросила родственников узнать по московскому телефону проклятой автобусной фирмы адрес её офиса в Бохуме, в буклете не означенный. Родственники не подкачали, вызнали адрес и продиктовали мне его: дом номер такой-то по улице Vorort. Я нашла эту улицу на вокзальной карте, села на нужный трамвай и пустилась вершить свою страшную месть.

Поиски улицы Vorort обернулись отдельной песней, поскольку я, ничего не понимая в немецком языке, спрашивала у всех улицу Ворорт, о которой никто и слыхом не слыхивал, в то время как она из-за оглушения читается как Форорт. Но наконец я всё-таки догадалась показать немцам свою бумажку с написанным на ней адресом, и автобусной фирме встречи со мной избежать не удалось.

Выяснилось, что немецкий офис фирмы держали поляки. Там я, достигшая нужного градуса после ночи, проведённой на садистическом немецком вокзале без еды, воды, кресел, отопления и туалета, устроила им грандиозный скандал. Принимавший меня не до конца протрезвевший польский служащий фирмы ко всему прочему не нашёл ничего лучше, как заявить, что меня, наверное, вообще не было на бохумском вокзале в нужное время, от чего я разъярилась ещё больше. По-русски он понимал не очень, но, видимо, часто повторявшиеся в моей пламенной речи слова «суд» и «адвокат» звучали достаточно убедительно, поскольку в конце концов он сломался, сказал, что до следующего автобуса, который пойдёт в Москву только 31 декабря, я могу пожить в общежитии для шофёров, выдал мне двести марок на расходы и даже разрешил позвонить по телефону фирмы моей французской подруге.

В дальнейшем мой внеплановый визит в город Бохум уже состоял из сплошных удовольствий. Поляки отвезли меня на машине на вокзал, где выручили из камеры хранения мой багаж, а затем заселили в своё общежитие для шофёров. Общежитие для шофёров представляло собой отдельный запирающийся номер в студенческом общежитии какого-то бохумского университета, по-рождественски почти пустом. В номере была просторная комната с двумя матрацами, брошенными прямо на пол, туалет с душем и даже маленькая кухня. В ожидании автобуса я провела в этом шофёрском общежитии два с половиной прекрасных дня – что-то готовила из купленных в соседнем супермаркете продуктов, отсыпалась, мылась и немного гуляла вокруг.

Прямо к автобусу меня вместе со всеми моими багажными местами 31-го числа тоже доставил на машине фирмы польский шофёр. В этот раз в автобусе было полно наших немцев-фольксдойчей, которые ранее репатриировались на историческую родину, а теперь отправлялись через Москву навестить неисторическую в Казахстане. Один из фольксдойчей, молодой долговязый парень, ехавший в Казахстан к невесте, жениться, оказался моим соседом по креслу. Всю дорогу он развлекал меня разными историями, и его историю про столбики я нашла очень показательной для понимания разницы между немецким и российским. Она была такая.

Сразу по приезде в Германию мой автобусный сосед брался за любую работу и однажды нанялся к какому-то местному немцу-старичку вкопать ему столбики для ограды. Требовалось вкопать сорок столбиков, и в первый же день, показывая свою молодецкую удаль, он вкопал половину – целых двадцать штук. Немецкий старичок, однако, совершенно этому не обрадовался.

– Молодой человек, – сказал он, – вот вы вкопали сегодня двадцать столбиков, и следующие два дня вообще на работу не придёте, потому что у вас будет болеть всё тело. А когда потом придёте, сможете вкопать только пять… А если бы вы вкапывали в день по десять столбиков без особого напряжения, у меня бы через четыре дня уже стояла ограда.

К моменту наступления новогодней полуночи казахстанские фольксдойчи в автобусе ужасно перепились и даже немного подрались между собой в проходе между креслами, но в целом наш обратный путь протекал вполне благополучно, и 2 января 1998 года мы прибыли в Москву. Теперь горячего обеда в Польше не было, но шофёры по ходу движения автобуса в счёт стоимости билета то и дело варили нам сосиски в специальном сосисочном аппарате, установленном прямо за водительской кабиной.

В этом же автобусе обнаружилась и милая девушка в очках, с которой мы подружились, пока метались вдоль бохумского вокзала в минувшее воскресенье. Побеседовав с нею, я поняла, почему важный пункт о повторном звонке в немецкий офис автобусной фирмы был набран в наших буклетах таким мелким шрифтом. Как оказалось, поляки заставили девушку в очках, в отличие от меня переночевавшую дома и не вошедшую из-за этого в нужный градус ярости, заплатить за уже купленный билет до Москвы второй раз.