В начале зимы 1834 г. я был послан управляющим III округом Янишем для освидетельствования работ по устройству судоходства по р. Тезе{}. Я ехал по первому снежному пути и при умеренном холоде; эта поездка была мне очень приятна. В с. Холуй я нашел управлявшего работами, Николя, и его подчиненных, моих товарищей по Военно-строительному училищу, двух братьев Вяземских{}. Работы были произведены прочно и из хороших материалов.
По возвращении в Москву я приготовил отчеты по ремонтным работам по водопроводу за 1834 г. и сметы на работы, предположенные на 1835 г. Чертежи на эти работы составлял частью Максимов, а частью инженер-поручик Николай Богданович Танненберг{} (впоследствии начальник IV округа путей сообщения), который был старше меня по производству и подчинением мне обижался тем более, что он был родной племянник управлявшего тогда округом Яниша.
По доброте Максимова подчиненные ему производители работ по водопроводам Строительного отряда капитан Ильинн, я и Танненберг, по низовью р. Москвы два брата князья Максутовы и по устройству набережной в Москве инженер-капитан Александр Богданович Танненберг{} и Строительного отряда штабс-капитан Федор Яковлевич Николя представляли сметы и отчеты очень поздно. Максимов во избежание этого распорядился, чтобы все означенные лица собирались каждое утро для занятий в его канцелярию, помещенную в начале 1834 г. в домике, устроенном на счет сумм, ассигнованных на начавшуюся тогда постройку набережной против Кремля; домик этот находился близ бывшего каменного моста. Но и это распоряжение не помогло; мы каждое утро собирались, много разговаривали, дурачились и только мешали Максимову, который, занимаясь в соседней комнате, поневоле слушал все эти школьничества, часто не мог удержаться от смеха и приходил смеяться вместе с нами. Главный шутник был князь Петр Максутов, и главная жертва насмешек Николай Танненберг. Впрочем, сбор производителей работ продолжался во все время существования означенного домика, уничтоженного по окончании устройства набережной.
Летом 1834 г. ездили верхом в Троицко-Сергиевскую лавру два брата князья Урусовы{}, из которых один, князь Сергей Николаевич{}, теперь (1873 г.) председателем Департамента законов в Государственном Совете и главноуправляющим II отделением Собственной Его Величества канцелярии, и братья Сухотины{}. Все они были тогда очень молоды, и их одних не отпускали в лавру, а потому они упросили меня ехать с ними в виде ментора. Таким образом я был в первый раз в лавре. С родителями Сухотиных, с матерью князей Урусовых{} и бабкою их, Настасьею Николаевной Хитрово{}, мать моя была давно знакома. У последней, отличавшейся разными эксцентричностями, -- между прочими, приемом по утрам в постели, -- бывали каждую зиму по четвергам танцевальные вечера и балы. Конечно, с первой же зимы, по приезде моем в Москву, я посещал эти четверги и, окруженный обоими Урусовыми, Сухотиными и другими молодыми людьми, воспитанными в страхе Божием и в ненависти к идеям французской революции 1789 г., убеждал их, что эта революция дала весьма благотворные для человечества последствия. Молодежь меня слушала со вниманием, но считала богоотступником, что мне нередко напоминал князь Сергей [Николаевич] Урусов, с которым в 1869, 1870 и 1871 гг. мне часто приходилось заседать в Государственном Совете и в Комитете министров. Конечно, родители этой молодежи не знали о моей проповеди, а то не отпустили бы ее со мной в лавру; {в особенности} мать Урусовых, княгиня Ирина Никитична. Она была очень набожна и в особенной приязни с моей матерью, с которой очень часто встречалась в церкви Троицы в Зубове{}, в приходе которой стоял дом Урусовых, а дом дяди князя Волконского, в котором мать жила почти каждую зиму, был в одном переулке с этой церковью.
По отъезде моей матери из Москвы с тем, чтобы постоянно жить с дочерью, я сделался более свободным в выборе моих знакомых. В Москве процветало тогда заведение искусственных минеральных вод{}. Для пользования ими приехала в Москву жена орловского помещика Елизавета Антоновна Цурикова{}. Ей сопутствовал ее сын Александр Сергеевич Цуриков{}, который, по отъезде его матери, остался жить в Москве. Я не помню, где и по какому случаю мы познакомились, но очень скоро сошлись и жили душа в душу. Цуриков был воспитанником Института инженеров путей сообщения, в котором он кончил курс в тот год, в который Гумбольдт посетил Россию{}. Цуриков отлично говорил по-французски и был вообще красноречив. Начальство института не упустило случая блеснуть таким воспитанником на публичном экзамене, на котором присутствовал Гумбольдт и много других знатных и ученых лиц. Цуриков заслужил тогда особое внимание Гумбольдта, но, несмотря на это, был выпущен подпоручиком, тогда как все выпускались поручиками. Причиной этого было недостаточное число баллов из поведения, бывшее последствием неаккуратного посещения Цуриковым лекций и его резкого обращения с некоторыми из профессоров. Он был назначен по выпуске из института на работы по устройству Виндавского сообщения, где произведен в поручики и, состоя в одном из отрядов, действовавших против польских мятежников в наших западных губерниях, получил орден Св. Анны 3 ст. с бантом. Тогдашние занятия инженера путей сообщения были совсем не по характеру Цурикова, и он, скучая в деревнях, в которых приходилось ему жить при производстве работ по Виндавскому каналу, предался разврату и в особенности пьянству, а также производил разные шалости, которые могли иметь для него дурные последствия. Все эти причины побудили его оставить службу по окончании польской кампании и поселиться в деревне его отца с. Лебедке, в 25 верстах от г. Орла. Строгость и суровость отца были причиной тому, что он перебрался в Москву, где появление в высшей степени образованного и начитанного молодого человека, обладающего огромной памятью и замечательным красноречием, с необыкновенно живыми черными глазами и выразительной физиономией, произвело большой эффект. С самого начала нашего знакомства мы так полюбили друг друга, что я один мог себе позволять говорить Цурикову такую правду, за которую он, чрезвычайно вспыльчивый и резкий, с другим, конечно, стрелялся бы.
Цуриков скоро предложил мне жить вместе. Он получал от отца 6000 руб. асс. (1714 руб.) в год и, следовательно, имел более средств к жизни, чем я, и потому я не соглашался на его предложение. Но он, не принимая в соображение моих отговорок, переехал ко мне во флигель дома дяди моего князя Дмитрия Волконского, {подробно описанный в I главе "Моих воспоминаний"}.
Свободное копирование
