Как ни поверхностно было преподавание фортификаций в институте, но приготовиться в несколько дней к публичному экзамену, даже при хорошей памяти, было невозможно, а потому я решился {из долговременной фортификации} изучить подробно один вопрос: начертание общей профили долговременного укрепления.
Когда на публичном экзамене я был вызван к доске герцогом Виртембергским, Его Высочество предложил знаменитому генералу Жомини дать мне вопрос из фортификаций. Жомини приказал мне начертить и объяснить Кармонтеневу систему{}. Я в эту минуту увидал, что Языков, сидевший в задних рядах между посетителями, закрыл лицо руками и упал на стул. Я же смело отвечал, что для возможности объяснить Кармонтеневу систему надо знать начертание общей профили долговременного укрепления, и вычертил ее с надлежащими разъяснениями, что потребовало довольно много времени, и потому, когда, окончив этот вопрос, хотел перейти к объяснению Кармонтеневой системы, то мне приказали ограничиться общим изложением этой системы, что я мог исполнить хорошо и потому тут же получил особенную благодарность герцога, который на этом же экзамене прогнал от доски Пассека за то, что на заданный ему по-французски вопрос из аналитической механики он начал отвечать по-русски. Пассеку особенно не счастливилось у герцога. В то время пехота не носила усов. Когда к празднику Пасхи вышло Высочайшее повеление о ношении усов пехотою, мы на третий день Пасхи являлись поздравлять герцога с праздником, {который}, заметив, что Пассек отпустил усы, выгнал его из своей залы, заявив, что он не отдавал еще приказа по корпусу о ношении усов, а вслед за тем объявил в приказе, что Высочайшее повеление об усах не распространяется на корпус путей сообщения. Только в 1848 г. было разрешено носить усы офицерам этого корпуса по настоянию генерала Дестрема, который, уверяя, что потеря зубов мешает ему сбривать усы, просил или дозволить их носить при мундире инженеров путей сообщения, или дать ему другой мундир, при котором ношение усов разрешено.
Герцог Виртембергский в 1831 г. был лет 60 от роду, очень высокий ростом и чрезвычайно полный; {брюхо его висело ниже колен}, а огромная шишка на лбу еще более его уродовала. Он был очень вспыльчив, не понимал русского языка; уверяли, что он по-русски знает только два слова: "сто палик", {что значило сто палок}, которые он назначал нижним чинам, когда был ими недоволен. Всеми делами по ведомству путей сообщения при нем заправляли: адъютант его инженер-полковник Девятнин{}, дежурный штаб-офицер корпуса путей сообщения инженер-полковник Варенцов и директор Департамента путей сообщения действительный статский советник Борейша{}. Первый имел общее влияние, второй на личный состав, а последний, умерший <очень> недавно в крайней бедности, на хозяйственную часть. У герцога каждый день дежурили, в теперешней швейцарской дома министра путей сообщения, один из его адъютантов, один из инженер-прапорщиков, умевших хорошо объясняться по-французски, и врач. Обыкновенно все распускались после обеда. В первое мое дежурство дежурным адъютантом был граф Комаровский{}. Когда начали подавать кушанья за обедом, Комаровский, только посмотрев на них, их отсылал. На втором блюде я заметил ему, что если он не хочет есть, то может не есть, а я очень хочу. Он отвечал, что он знаком с подаваемыми кушаньями <и что> они так дурны, что он не советует мне их даже отведывать. Таким образом, я вышел из-за стола голодный. Вообще стол для дежурных у герцога был всегда дурен, хотя он сам ел много и, говорят, хорошо. Причиной этому был, конечно, более беспорядок, чем скупость.
Кстати, теперь же расскажу мои дальнейшие сношения с генералом Жомини. Брат моей жены Валерий Левашов{} женился на родной его внучке{}, дочери его дочери Зиновьевой. <Молодые> Левашовы в 1858 г., когда я ехал за границу, просили меня заехать в Париж к их престарелому деду; я очень рад был увидеть еще раз эту знаменитость. Я понравился генералу Жомини; он меня несколько раз звал обедать запросто. Я нашел бодрого старика, только очень глухого. Он о многом говорил со мной, но в особенности его занимала последняя война России с Францией. Он был швейцарец, очень не любил французов и, состоя на русской службе генерал-адъютантом Государя, счел, несмотря на глубокую старость, своей обязанностью в начале войны 1853 г. приехать в Петербург и представить свой план кампании, в котором он, по его словам, предсказывал высадку неприятеля в Крым. Ему сказано было, что его план будет рассмотрен и Государь его позовет. Проходили недели, его не звали; он понял, что его планом кампании никто не занимается, просил аудиенции, которую постоянно откладывали, и наконец он, ссылаясь на свою старость и болезненное положение, не позволяющее ему далее оставаться в петербургском климате, просил дозволения уехать. Это дозволение ему было немедля дано, и он уехал в Брюссель, откуда переехал в Париж по заключении мира. После 1858 г. в каждый мой приезд в Париж, до самой смерти Жомини, я постоянно бывал у него; он видимо ослабевал. Но еще в 1860 г. он мне дал довольно длинное открытое рекомендательное письмо к бельгийскому военному министру барону Шазелю{}, которое он все написал при мне очень скоро, не зачеркнув ни одного слова и почерком, который сделал бы честь лучшему каллиграфу.
Свободное копирование
