6
Нет, я не ругаюсь, не сокрушаюсь, не корю, не завидую. Да и бесполезно переть против мейнстрима. Просто мне сейчас кажется, что, несмотря на ряд поэтически-критических исторически-ностальгических выступлений признанных мастеров, далеко не всё, чего бы заслуживала та непонятная вам сейчас эпоха, о ней сказано. Высказывались имеющие голос, а их, увы, всегда мало. Так что ещё один, если прозвучит, не станет лишним. То есть я нахально присваиваю право, цитируя ещё одного тоже замечательного, однако теперь почти забытого поэта, Леонида Мартынова, “…добавить, беспристрастие храня, в чужую скорбь своё негодованье, к чужому тленью – своего огня”. И пусть образцы оказались хоть и очень разными, однако равно недосягаемыми по мастерству, я не приму упрёков в подражательстве. Я, простите, о своём – и своим, надеюсь, голосом.
Хотел, конечно, быть убедительным, как лучший в прошедшем столетии скульптор-монументалист и автор беспримерно откровенных воспоминаний Вадим Сидур. Охотно пригладил бы свои неумеренно темпераментные, и тем раздражающие читателя взбрыки. Сумел же обойтись без них Иван Твардовский, брат Александра Трифоновича. Преданный своим великим братом, если знаете. Преданный так же, как были преданы классиком их общие родители. Было с чего Ивану Трифоновичу негодовать – но ведь удержался же! И не только он. Сумела написать свою замечательную книгу, обойдясь “без гнева и пристрастия”, Лилианна Лунгина. Последнюю я, правда, прочёл недавно, когда моя книга была уже почти написана, так что подражание исключено. Просто вдогонку выражаю свой восторг.
Никто меня, к счастью, в грехе подражания пока и не обвинил – и даже не заподозрил почему-то. Мне это, как я понимаю, только в минус: значит, так хиленько написано, что даже никакие связи с источниками (предтечами) не просматриваются. На таком жизнерадостном фоне самое разумное: завязывать, пока не обкакали со всех сторон. Или сам не обкакался.
* * *
- Раньше предметом искусства, ну и литературы в частности, были такие серьёзные вещи, как любовь и ненависть, жизнь и смерть. Не знаю, можно ли то, что в массе творится (скорее, производится или изготовляется) сейчас, назвать искусством. Однако его обязательными предметами стали теперь гламур, мочилово и ебля. К несчастью, многим представляется, что это одно и то же. Я же чувствую, что разница всё-таки есть.
Спасибо, знакомый философ! Хрен бы я сам так сформулировал. Иссякают, наряду с прочими, и без того не особо выдающиеся способности формулировать. Зато склонность к брюзжанию обретает должный размах. Недержание слова, наряду с другими формами недержаний. Состояние здоровья, в том числе психического, как и положено в норме, соответствует возрасту. Не зря, ой, не зря доживших до него на пенсию провожают. И, наоборот, не следовало бы мне, пожалуй, в студенческие безмятежные времена легкомысленно передразнивать стариков: “Конечно, раньше и вода была мокрее, и функции непрерывнее”. Функции, разумеется, не подумайте чего иного, имелись в виду алгебраические.
Мне же почему-то вспомнилось вдруг, как Эдита Пьеха пела: “А у нас сосед играет на кларнете и трубе!” Жизнерадостно так напевала, задорно. Доброжелательно, что, кажется теперь, кого хошь должно было бы раздражать при тогдашней-то скученности и никудышней звукоизоляции. Нет, однако – народ был с ней искренне солидарен. А сорок лет спустя Земфира Рамазанова лирично этак предлагает: “Хочешь, я убью соседей?” – хотя несчастные соседи ни в чём особо враждебном не уличены, даже в громкой игре на музыкальных инструментах.
* * *
И всё же. Не помню, то ли самим Ремарком, то ли кем-то по поводу его творчества, не играет рояли, послевоенное (после Первой мировой) поколение названо потерянным. Возможно, это была Гертруда Стайн. А поколение, подросшее после 1812 года, Андрей Вознесенский именует “расформированным”. Я бы нас, зачатых в избыточном множестве в период с первого послевоенного времени и до смерти Сталина, назвал ПОХЕРЕННЫМ поколением. “Похерить” – это, буквально: “зачеркнуть”. Мы оказались недостаточно взрослыми, чтобы успеть погреться в Оттепель, нам её не хватило. А вот брежневский застой достался мне и сверстникам целиком, во всей красе и полноте, и пришёлся он аккурат на формирующую и на самую продуктивную часть жизни. Тогда если кто и не задыхался, так только потому, что уже благополучно разучился дышать. Конечно, рисковали не свободой и жизнью, а всего лишь карьерными и прочими шкурными перспективами, однако тошнило всерьёз и постоянно. А потом, когда грянули перемены, мы оказались слишком старыми, слишком искалеченными застоем, чтобы достойно вступить в капитализм. Теперь уже нас не хватило. Самую малость.
Свободное копирование
