Русская община в лице вездесущего Никиты Алексеевича Струве, француза, привязанного к духовным ценностям России, выделила для А. Д. Глезера помещение в пустовавшем «шато» Монжерон. О появлении Глезера, «поэта, редактора и директора», оповестила вся французская пресса, но вернисаж вышел по-московски буйным и пустым. Люди напились, подрались и разбежались, оставляя горы объедков на «русском столе».
Кооперация Шемякина, крепко стоящего на ногах в Париже, и динамичного новичка Глезера состоялась без особых хлопот. И тот и другой мечтали покорить западный мир.
План выступления «под Дягилева» обдумывали в большом секрете на кухне Шемякина, подальше от провокатора Льва Нуссберга и диких подстрекателей на стороне. Совсем неясны были игравшие в независимость Юрий Куперман, Виктор Кульбак, Александр Злотник, Валентин Воробьев.
Даешь валюту!
Кажется, что советские звездочеты допустили грубейшую ошибку, доверив «зарубежного потребителя» малограмотному просветителю? Отнюдь нет! Известные конкуренты Глезера, собиравшие тех же «творческих работников»: Арутюнян, Нутович, Колодзей, Кузнецова, Михайлов, — годились лишь строиться на бутылку портвейна в темном подъезде, а не ударить по карману Запада!
Как просто и точно выразился художник Эдуард Штейнберг:
«Иного Бог не послал!»
Лозунг момента: иду на Париж!
24 января 1976 года в местечке Монжерон, в старом доме с прогнившей крышей, где в свое время жили русские сироты, открылся «музей подпольного творчества». В давке русского вернисажа с дешевым вином и винегретом толкались фотографы, ожидавшие мордобоя, художники и князья. Над толпой возвышалась породистая морда Виктора Луи, нарочно прилетевшего из Москвы.
— Я не люблю Запад! — энергично повторял Глезер. — Эмигрантский круг для меня совершенно чужой!
И вот ненавистник Запада открывает русские выставки в Париже и в провинции.
Потомок кабардинского князя отлично понимал, что Саша Глезер с его допотопными картинками — плохая лошадка для западных бегов, но Глезер был популярен в прессе и лишний, пусть и ненормальный, единомышленник годился для партизанской войны в Париже.
Шемякин протянул руку помощи, и под вздохи цыганской гитары закипела подрывная работа.
Древние хранители русских святынь, воспитанные на патриотическом реализме Виктора Васнецова, с большим подозрением наблюдали за таинственной суетой «совков», не плативших за свет, газ и телефон. В больных мозгах «Монжерона» — Глезер, Шемякин, Лягачев, Петров, писатель Вл. Максимов — родилась бредовая мысль выступить в Париже под пламенным, диссидентским флагом, показать весь блеск андеграунда с цыганским пением и плясками. В военной операции с ограниченными средствами приняли участие все заключенные исправительно-трудовой колонии города Парижа. На оккультной кухне «Монжерона» решалась судьба русского искусства.
Я не толкался в «шато» Монжерон и не дежурил в лакейской «Мишули». На выставку меня затащил писатель Марамзин, когда-то ночевавший в моем подвале. В Париже он мне сказал с удивлением:
— Старик, да ты что, надо обязательно там выставляться! Ты здесь единственный «бульдозерник». Я сейчас же прикажу Шемяке отвести тебе отдельный зал!
Я подумал, что от моего присутствия выставка не станет лучше, но «Мишуля» снимал просторную, буржуазную квартиру на авеню Женерал Леклер, в благородном 14-м округе. О моем существовании он знал, картины видел у Глезера, но для чистой формальности просил показать снимки картин. Я в свою очередь составил «историческую просьбу» на выставку, которую он тут же лихо подмахнул с припиской: «О кей! Не возражаю против четырех картин».
На подстилке спала белая собака с острым красным носом. По коридору бегала девочка с подушкой на голове. Женщина с острым подбородком издалека кивнула головой. В одной комнате пара тружеников мусолили шемякинские заготовки, а в другой на старом диване спал козлобородый автор каталога, Владимир Петров.
— Ты опоздал, — победно ухмыляясь, сказал хозяин. — Отдельные залы разобрали коллеги.
Дул ветерок, под ноги сыпались желтые листья, светило скудное солнце октября.
Выпивка по случаю открытия выставки была широкой и пьяной. Я вырядился в бежевый костюм с пестрой бабочкой. На гитаре бренчал старый цыган Поляков, рядом, укрывшись цыганской шалью с яркими красными букетами, стояла знаменитая актриса Марина Влади. Какой-то советский атташе требовал выставку прикрыть как антисоветский шабаш. Нуссберг выяснял отношения с Шемякиным. Его сурово наказали, повесив в темный угол маленькую гуашь. Хозяйка помещения, мадам Кристин де Колланж, похожая на куклу с магазинной витрины, разливала водку. Мы строились: Катька Зубченко, «грек» Боря Радовский и я.
Получился не «Серж де Дягилев», а цыган Володя Поляков.
Свободное копирование
