* * *
Поутру я выходил из дому, на площади Сен-Сюльпис здоровался с четырьмя епископами, мирно сидевшими над покоренными львами фонтана, потом сворачивал на улицу Вье-Коломбье с бывшим театром Питоевых и спускался в метро, гнавшего на плас Насьон, место моих художественных преступлений в тупике Бел-Эр. А иначе, в хорошую погоду, от «епископов» нырял в узкую щель Ле Канет, с парой резных уток на фасаде старинного дома, и выходил к статуе философа Дениса Дидро, сидевшего с пером в удобном, бронзовом кресле. От него, в 86-м автобусе, мчался прямиком к себе, глазея на витрины, афиши, людей.
Бывало и поводил сатана. В соборе Сен-Сюльпис великий Эжен Делакруа расписал «шапель Святых Ангелов» — две стены и плафон (1861), прекрасный образец его живописного творчества, с яркими голубыми тенями и буйством красок. Тогда я садился на деревянную лавку и смаковал любимую «Битву Иакова с Адонаем», где два мускулистых молодца схватились под густым дубом и неясно, кто одолеет. Мы знаем, что всемогущий «Некто» повредил Иакову состав бедра, но у Делакруа неясно, чья возьмет. У Иакова больше решимости в позе, он сбычился и напирает, у Адоная же твердый, но несколько потерянный вид. В правом углу погонщики загоняют скотину. В центре композиции огромный, древний дуб, лучший дуб в мире! А на первом плане военный натюрморт с соломенной шляпой наверху. «Эй, господин Ван Гог, где вы?» Да, так и было. Ван Гог не раз сидел на этой лавке, пожирая стену Делакруа кусок за куском, насыщая свое богатое воображение.
«Ибо ты боролся с Богом-Элохим».
И когда маршрут смят и рабочий день побоку, я слонялся по заповедным дворам Парижа, открывая сокровенные следы культуры и радости.
Дворы и кладбища, парки и подземелья.
Не добравшись до мольберта, поздно вечером, уставший и голодный как гончий пес, я возвращался домой.
За год туризма меня никто не двинул по шее, не оторвал пуговицы и не пугнул матом.
Я начал поход по парижским галереям, отыскивая «свою».
Хозяева галерей торговали проверенным рынком товаром прошлого, рисунками Пикассо, Модильяни, Вазарели, Дали, и лишь изредка две-три галереи храбро выставляли основательно раскрученных американцев и, следовательно, беспроигрышных на французском рынке.
За мной стоял не американский банк, а «русская самобытность» на уровне фольклора — тройка, снег, матрешка, церковь. Иной самобытности за русскими не признавалось, и с удивлением смотрели на мои «американские опыты».
Молодежных галерей с авантюрной программой совсем не было. Мне сказали, что последние авантюры закончились в 1960-м году, со смертью Ива Клейна, с его монохромами и перформансами, ставшими подлинными находками в искусстве.
Немец Йозеф Бойс был еще жив и ходил по миру с лопатой на плече. Он играл роль землекопа, защитника зеленой планеты от нашествия ядовитой цивилизации. Обливаясь потом, он копал яму, бросал туда свою шляпу, засыпал и на макушке земляной пирамиды втыкал красный флажок боевой готовности.
Вот, что значит знаменитость в твердой валюте!
Мой сосед, уроженец Тулузы Жанно считал меня карикатуристом, как и Пикассо.
— Где же «ню»? — спросил он недели через две после знакомства.
«Ню» не появилась. Мой сосед разочарованно заметил: «А, понимаю, рисуешь карикатуры, как Пикассо!»
Мы притерлись друг к другу и сходились пить самогон тулузской выгонки. Сестра носильщика вырастила грушу в пустой, литровой бутылке, и заливала ее спиртом высоких градусов. Мы его не пили стаканами, а добавляли в горячие кофейные чашки. И приятно щекочет душу и улучшает пищеварение.
Мой участковый Коля Авдеев не знал, кто такой Пикассо, и считал меня не карикатуристом, а врагом народа.
Большая политическая разница.
Сосед копил деньги, чтобы выкупить комнату, в которой он жил, и жениться на порядочной женщине. По выходным дням он чистил ботинки и перся в кинотеатр порнографических фильмов. Эротические пикантности какой-то «Эммануэль» скребли его воображение и доставляли удовольствие закоренелому холостяку.
Когда американский адвокат Жильберт Фриме купил у меня картину и гуашь, это обстоятельство так озадачило Жанно, что он проникся особым уважением к моим живописным карикатурам. Если за такую мазню американцы дают деньги, значит, художник не простой мазила, а что-то серьезное.
Сидя в московском подполье, я думал, что стоит выбраться на волю, в парижское кафе, в нью-йоркское Сохо, как артисты всех стран хором закричат: «Здорово, старик, присаживайся». На самом деле ни в кафе Монмартра, где халтурщики торговали жалкими, карандашными портретами с натуры, ни на Монпарнасе, где за кружку пива драли, не моргнув глазом, никаких артистов не было. Наводя справки, я с удивлением открыл, что художники прячутся по своим норам, не вылезая в народ.
Такое удивительное явление так меня поразило, что я попросил хороших друзей свести меня с живым артистом, каким бы он ни был.
Свободное копирование
