В октябре я записался на курсы языка в Альянс Франсез и снял мастерскую на площади Нации (плас Насьон), на восточном краю города, с окнами на крыши новостроек и паровозами за забором, «пейзаж вполне московский», как отозвался фотограф Игорь Пальмин.
О жизни русской эмиграции в СССР плелись самые причудливые небылицы. Коммунисты рисовали эмиграцию грозным и коварным врагом советского государства, организованной армией помещиков и капиталистов, бежавших от народного гнева к своим западным покровителям.
Первый «злобный враг народа», которого я встретил в Париже, был торговец книжками Андрей Савин, здоровенный парень с рыжей, кудрявой бородой. Родился он в Париже. Пел в церковном хоре и хорошо знал положение русской общины. Мне он сказал, усмехнувшись:
— Да здесь все на ладан дышит!
Разбитая церковными и политическим расколами, остаревшая эмиграция не превышала тридцати тысяч человек, в то время как маленькая Армения насчитывала триста тысяч, еврейская — семьсот, а алжирская более миллиона!
Русская капля в море!
Одно кладбище. Одна еженедельная газета «Русская мысль», где меня сразу тронули похоронные объявления с «осьми конечными» крестиками и «со скорбью извещаем», «панихида сорокового дня за упокой его души будет отслужена».
Такой трогательной литературы советский пролетариат не издавал.
А так — все как у людей. В Португалии народное восстание. В Берлине бесятся пацифисты, канадские сектанты предвещают конец света. В Москве давятся за шмотками. Мао Цзедун и Иосиф Броз Тито тяжело больны.
Я держал десяток картин, натянув на парижские подрамники. За лето скопился чемодан акварелей и заготовки будущих картин. Мои парижские советники, теща, тесть, жена решили, что мои опыты нужно показать знатокам галерейного мира, и приложили все старания, чтобы организовать мне встречу с «самым главным» в тот год маршаном, Даниелем Жервисом.
Знакомый тестя Даниель Жервис ворочал миллионами. Он продавал картины Хартунга и обладал высшими связями в мире коммерции, политики и эстетики. В тридцать лет он уже был президентом ярмарки искусств под названием ФИАК, им же и придуманной в 74-м году. Сын знаменитого торговца водкой Константина Жервиса, из семьи, бежавшей из революционной Одессы, и француженки из богатой семьи, он с детства купался в роскоши, кое-как учился и мечтал стать живописцем. Дарование оказалось скудным, профессия грязной, так что на семейном совете баловство прикрыли и заблудшую овцу поставили в нужное стойло. Самой удачной операцией молодого Жервиса было открытие мастерской всеми забытого русского эмигранта Павла Мансурова. Чуя поветрие моды на супрематизм, Жервис через русских эмигрантов разыскал забитого нуждой художника и выгреб у него все до последней картонки еще петербургского производства.
Достаточно было нажать одним пальцем, и Жервис из говна мог сделать конфетку. Таким говном был я, когда встретился с ним в сентябре 1975 года.
Встреча состоялась на просторной квартире тестя Жервиса неподалеку от Американской церкви, в роскошном буржуазном салоне, где картина Ренуара в золотой раме напоминала, что мы в XX, а не в XVII веке.
Отец галерейщика Константин Жервис отлично говорил по-русски, потому что учился в одесской гимназии до эмиграции семьи в Европу. Да и сейчас, в ликеро-водочной торговле международного объема, знание языка ему значительно упрощало дела с советскими партнерами. Я часто заходил в книжный магазин Каплана и видел там затруханных старичков, позеленевших от книжной плесени и забот. Здесь же стоял гигант финансов, в костюме тончайшей шерсти, шитый на заказ, с ароматной сигарой и худощавой женой, украшенной драгоценностями.
Мой вид «дровосека» несколько охладил общество, упакованное «комильфо», они не знали, что мне хорошо в этой шкуре. Я успел срубить сухостой в Провансе и нарисовать картину, однако я заметил, что одет не так, как надо, и среди своих эпатаж неуместен.
Сервировка стола была высшего класса. Холодная рыба под белым соусом, свежая редиска, томатный салат, сыры, сладкий пирог, ликеры, сигары, кофе.
Даниель и его жена осмотрели мои слайды в фонарь, прихваливая картинки, но хотели бы видеть оригиналы, а это означало, что они ждут у себя в галерее или придут ко мне в гости. Всех смешил Костя и мой тесть, известный хохмач.
Я достойно держался за столом. Не чавкал и не дергал рыбные кости пальцами, пил умеренными глотками и белое и красное бордо, однако чувствовал, что смотрины провалил по всем статьям.
Артист, идущий на славу, обязан уважать деньги и все установления, с ними связанные. Позволять себе «имидж» клошара или лесоруба может только знаменитый художник. Бывает и так, что исправить ошибку уже невозможно, как это случилось со мной в Париже.
Чтобы удостовериться, что я не ошибся, мы встретились с Даниелем Жервисом еще раз, у него в галерее на рю дю Бак. Я принес свои гуаши, для профессионального глаза достаточно, чтобы установить творческие возможности художника. С обворожительной улыбкой он и жена Беатриса осмотрели кучу работ, щелкая языком, отобрали десяток в производство — «вот эти хорошо пойдут сейчас!». Я, ободренный поддержкой, повторял без конца «мерси, мерси боку» и обещал принести десяток холстов на продажу.
— Нет, так я не могу! — вдруг отступил галерейщик.
— Как не могу, мсье Жервис? Вы же битые два часа щелкали языком, отобрали лучшее и вдруг «не могу»?
— Вы знаете, — начал стриженный и бритый красавчик, — у меня особая нежность к русским художникам. Ведь мой отец родился в Одессе, я несколько лет возился с капризным Мансуровым, но с вами так я не могу, это будет непростительной авантюрой с моей стороны!
— Да, водка вкусная вещь, а как же живопись?
Он развел руками и смущенно улыбнулся.
— Не могу, идите к Дине Верни!
В чем дело, неужели неправильно оделся? Да, нет, рубашка «олд ривер», штаны «Мальборо классик», вид канадского лесоруба!
Всемогущий свояк отфутболил, но не навредил. Пусть он видный начальник, но на нем свет клином не сошелся! Чувствительный удар по «лесорубу», но Запад велик!
Зубрить язык и работать!
В ту осень я встречал московских клиентов на фоне Парижа, Франсуа Матисса, Зиге Фурри. Жильберт Фриме купил картину и обещал свести с американским галерейщиком. Мне что-то светило в Мюнхене. Там жили Джон Дорнберг, Лилька Бауэр, Йозеф Ридмюллер и совсем давно Фаворский, Кандинский, Явленский.
Настала первая европейская зима без снега.
Свободное копирование
