В воскресенье 27 апреля 1975 года приглашенные потянулись к ужину.
Первыми пришли Алексей Федорович Лобанов с супругой Зайкой. Все восемь подвальных лет он был моим верным другом и духовником, деликатно вразумлявшим не забывать Бога. Напоследок он одарил меня чайным сервизом тончайшего, старинного фарфора. Затем пришли женщины из тех «кто коня остановит, в горящую избу войдет» — Марина Раппопорт, Татьяна Головня и Люда Мурашева, прятавшая меня от нашествия варваров.
Знаменитый коллега Анатолий Тимофеевич Зверев бесплатно рисовал мой портрет в трех поворотах. Шрифтовик Генка Валетов ремонтировал подвал.
Питерские вожди и гиды, два Александра, Арефьев и Леонов, с нетерпением ждали «израильского вызова» и нуждались в общении.
Харьковский авангардист Анатолий Трифонович Крынский паковал багаж на Запад. Энергичный и прямой, человек долга и чести, он привязался ко мне и возился как с бестолковым подростком, оберегая от обмана и тяжких хлопот. Он закупал краски и холсты в неприступных местах, паковал мой багаж и отправлял на досмотр в таможню. Он постоянно стоял за моей спиной, играя мощными бицепсами тренированного тела.
Матерый фарцовщик и удачливый дипартист Володя Фридынский не собирался за границу, но считал, что Франция охотничья страна, там необходим карабин и картечь. Он посвятил меня в охотники и научил различать настоящую икону от фальшака.
Слесарь Боря Мышков постоянно ставил мне замки на дверях и приобщался к подпольной эстетике.
Иностранные консулы Зигфрид Фурри (Германия), Лен Вильямс (США) и Франсуа Матисс (Канада) имели доступ к дипломатическому чемодану и мне доказали это на практике.
«Натурщица» Ольга Анатольевна Серебряная, несмотря на мелкие женские слабости, своим оперативным секретарством продавшая кучу моих картин американцам, и Артур Одум, обещавший выставку в Техасе (1970) и сдержавший свое слово. Фотографы Игорь Пальмин и Виталий Антонович Ястржембский охотно и бесплатно снимали картины и памятный банкет.
Ну, от китайцев не скроешься, их два миллиарда, а у меня за столом сидело пятеро. Профессор Ли Ши привел пару журналистов без гражданства, Ян Чжоу и Ванг Вей, штатных сотрудников радио «Свободный Китай» с ревизионистской базой в Москве, мечтавших о Сан-Франциско и Сингапуре. Из Свердловска прилетела семейная пара Зюпенгов, желавшая выдать себя за евреев.
Поскольку заполнение анкет производилось в моем подвале, то китайцы, не без оснований, считали меня спасителем китайского народа от цепей русского рабства. Прораб Толя Шапиро получал свой гешефт, китайцы, не моргнув глазом, в графе «национальность» ставили «еврей» и получали разрешение на выезд в первый заход.
Наш благопристойный, под ласковую музыку банкет пытались сорвать враги народа. В кабинет ворвался громила, изображавший пьяницу, и закричал: «Валя, не уезжай!» За столом притихли. Я присмотрелся и узнал актера Юрченко, пятнадцать лет назад жившего со мной в институтской общаге.
Мир разбит на квадраты с неприступными границами, и никакие школьные парты и курилки не в силах их преодолеть.
Китайцы, как по команде стали стеной, иностранцы прижались к русским женщинам. Робкие художники склонились над тарелками, но мои силачи, Крынский и Фридынский, приподняли буяна под локотки и выбросили за дверь.
Изысканные блюда подавали молчаливые лакеи в белых пиджаках и черных брюках. Шеф китайской кухни, мадам Чо Мей, в конце ужина выползла как сияющая луна и осведомилась о качестве блюд. Мы клятвенно расстались не забывать друг друга.
Покидая барак советской цивилизации, я забрел к Холину прощаться. Выпить по рюмке, обменяться адресами, всплакнуть и вспомнить былое. Двери, окантованные в броню, открыл старый Холин в пестром халате с китайскими драконами. Квартирка поэта, сверху донизу заваленная «вещами на продажу», походила на склад комиссионного магазина. На столе, прикрытом древним кавказским ковром, — неделю назад я видел его на стене Лидии Мастерковой, улетавшей в эмиграцию! — возвышалась груда величественных фолиантов с медными застежками, вперемежку с залитыми лазурью крестами и кадилами. Сотни икон не висели в красном углу, а стояли рядами, как книжки в библиотеке, серебряные оклады метровой высоты, картины в облезлых рамах, колонны грампластинок с яркими надписями: «Величайший в России склад граммофонов», «Я ждал тебя», «Резвился ликующий мир», «Не весь я твой», и сотни названий в том же духе.
Холин сел за стол, раскрыл фолиант и таинственным шепотом произнес: — Крюковое письмо XVII века, двадцать цветных украшений ручной работы, ты понимаешь, старик?
Я понимал, что это ценная вещь, но я уже отлетел, мое сознание сидело в парижском кафе с Кандинским и Пикассо.
Поражал обогащенный словарь барачного авторитета. «Доска», «ковчег», «фуфляк», «оклад», «апокриф», «клеймо», «узор», «лик», «фомич». Иконографию Пресвятой Богородицы от XII до XX века он знал назубок и сходу отличал Прохора из Городца от Мишки Лозина, фальшивый сплав Олега Трипольского от подлинной бронзы Сапожникова. Холин проник в духовные глубины русского народа, как упорный забойщик в угольную шахту.
В бронированную дверь громко постучали. Весь в мыле, бросая гром и молнии, ворвался барахольщик Игорь Санович.
— Холин! — взвыл он, — меня обокрали! Кража со взломом, старик!
Предстоял нешуточный обмен опытом двух маклаков. По чьей наводке пришли грабители? Где могут объявиться вещи? Где найти верного слесаря? Сколько сунуть участковому?
Я допил импортный портвейн и отвалил подальше.
В час отлета меня провожало пять человек: богатыри Крынский и Фридинский, духовник Лобанов, ключник Мышков и Люда Мурашова, соломенная вдова. У Люды текли по щекам крупные слезы. Мужчины напряженно улыбались, хлопая меня по плечу.
В самолет вошла старуха с заметной свитой. За ней поднялся художник Илья Глазунов с женой Ниной Бенуа. Последним я. Самолет взвыл и оторвался от советской земли.
Свободное копирование
