4 марта 1975 года, получив положительное уведомление ОВИРа о туристической поездке во Францию, я отправился в Брянск прощаться с родней. В моем отсутствии подвал пытались сломать бульдозером. Мне проломили цокольную стенку. Пришлось закантовать все окна и стены бронированным железом. Участковый майор Авдеев, намереваясь обновить рыболовную снасть, дал совет поставить сигнализацию «как у Давида Ойстраха», но я ограничился тремя амбарными замками, и за дельный совет выдал шведские крючки.
— Говорят, в Париже много художников, — запомнился мне брянский чиновник, заверявший разрешение матери на выезд за границу.
Тут я ужаснулся!
Как я мог забыть про парижское многолюдство. Наверняка их не пять тысяч, как в снежной и холодной Москве, а пятьдесят, а может и сто пятьдесят! А сколько коммерческих галерей? Хватает ли на всех места?
Как у подавляющей части советских людей, мои познания Запада ограничивались газетой и кино. Дипкорпус представлял верхний слой иностранных чиновников, далеких от забот артистического мира. Приезжие туристы — Камилла Грей, Эрик Эсторик, Дина Верни, Поль Торез, Мишель Рагон и рассказы советских граждан, посетивших Париж, Лондон или Мадрид, ничего не добавляли к газетным данным.
Из газет и фильмов я знал, что за пределами райской Совдепии живут миллионы соотечественников, так или иначе связанных с культурой предков — родная речь, религия, быт, — расплывчатая масса перемещенных лиц, «поручики Голицыны», нэпманы, власовцы, духоборы, староверы, меньшевики и философы.
…Василий Кандинский рисовал, Сергей Дягилев танцевал. Владимир Набоков, кажется, пишет по-английски, Игорь Стравинский сочиняет музыку, Иван Сикорский строит вертолеты, Василий Леонтьев учит капиталистов умножать деньги…
Русская жизнь не принимает искусства всерьез. Краски, кисти, холсты, гвозди и клей достаются с боем или по блату. Советская власть, опекая «колхоз советских художников», строила им мастерские и выдавала заказы за примерное послушание. До этого в старой России мастерских вообще не было. По свидетельству Леонида Пастернака, жившего на казенной квартире Училища живописи, ваяния и зодчества в Москве, лишь Константин Коровин, главный художник Императорских Театров, имел мастерскую в Бутырках.
Самый последний мазила мечтает попасть на Запад, где всего навалом, и художника не сажают в вытрезвитель за яркие краски.
Пролетарская революция захлопнула западные удобства, и вдруг через пол века их приоткрыла.
Переместившись на Запад в качестве апатрида, самым авантюрным образом, без контракта с галереей или книжным издательством, художник теряет массу драгоценного времени, эмоций и денег на адаптацию в незнакомом мире. Конечно, жизнь на московском дне обрыдла и коммунизм невыносим, впереди жалкая пенсия или психушка, но всегда есть свои стены и надежда на лучшее будущее, а на Западе сплошная неизвестность без пенсии и родных стен.
Перед отъездом на Запад я встретил людей, живших в полных потемках фальшивых знаний.
Марина Раппопорт, крепко сшитая и сбитая женщина с глазами, как крупные маслины, привела ко мне белокурого парня, похожего на барана и говорившего басом, что меня страшно рассмешило.
Глядя на мои подвальные окна, забитые в броню, он изрек:
— Если бы знать, что в Москве есть такие замечательные подвалы, я бы не поехал в Израиль!
Вот те и на!
Подвал сгнивал на глазах, а Лева Коробицын его холил и любил. Он приходил с утра с бутылкой коньяку и певуньей из Калуги, летевшей с ним на обетованную землю. В России легко стать сионистом, даже мусорщику, каковым он и был. К моему удивлению, у нас нашелся общий знакомый, и не кто иной, как его отец.
Знаменитого агента Коминтерна, долгие годы работавшего в Аргентине, я встретил у писателя Евгения Босняцкого, по кличке «подпольный обком действует». Этот литератор обрабатывал воспоминания и романы малограмотных героев коммунизма. Я чирикал рисунки к авантюрным рассказам аргентинского шпиона Коробицына Анатолия Павловича в обработке Босняцкого, играл с ними в шахматы, распивал коньяк и мирно расходился в метро.
От «обкома Босняцкого» я узнал, что шпион скончался от грудной жабы, и вот теперь у меня в подвале сидел его сын-сионист, проклинавший советскую власть, Коминтерн и все подчиненные ему народы.
В его малогабаритной квартирке, куда Лева затащил меня знакомиться с мамой Виолеттой Николаевной, я не обнаружил следов большой культуры, кроме полного собрания сочинений Мигеля де Сервантеса на испанском языке, но барскую породу не скроешь и в нищете. Виолетта Николаевна, суровая женщина из рода князей Оболенских, держалась с большим достоинством, несмотря на дырявую шаль, прикрывавшую ее могучие плечи, и не давила на горячего сына.
Краснобай и бабник, не дурак поддать и поваляться на диване, Лева почему-то возненавидел русскую луну и небо, заранее считая, что они ярче и выше светят в Израиле. Уломав свою мать, любившую родное небо и бледную луну, он паковал чемодан по всем правилам «еврейской волны» — грошовая иконка, балалайка, самовар, швейная машинка, заячья шапка.
Как все мусорщики его округа, Лева никогда не встречал иностранца за одним столом, и вдруг в мой бронированный подвал спустился немец, потерявший ногу под Сталинградом, журналист Йозеф Ридмюллер из «Зюддойче цайтунг». Лева так разошелся, потрясая любительской карточкой своего отца, снятого в белой панаме на берегу безымянного океана, так невпопад сыпал немецкие слова «киндер», «клайне», «ферботен», что мой несчастный немец, не соображая что к чему, ляпнул:
— И я очень люблю Россию!
— Он, что, сбрендил, твой инвалид? — атаковал меня Лева после ухода журналиста.
— Да нет, он большой оригинал. Обожает Россию во всех ипостасях. Например, он считает, что советские женщины, особенно пожилые, одеваются лучше всех в мире. Черное, темно-синее, коричневое. В Москве очень чистый воздух и общительный народ. Немцу лучше знать. Он видел мир. Имеет право сравнивать.
Для Левы Коробицына, мечтавшего о джинсах и сигаретах «Мальборо», встреча с живым иностранцем была большим шоком. На московском богемном дне он встретился с миром, куда без оглядки несся на харьковском велосипеде. Его провожали три любимых женщины, мать и я.
Раз, по привычке, я включил транзистор и услышал бас Коробицына, как будто он басил рядом.
«Говорит радио Кол Исраэль!»
Московский мусорщик нашел свое место.
Однажды, засидевшись в гостях, я заказал такси. Когда шофер спросил: «А вам эта кута?», мне показалось, что воскрес китаец моего детства Максак, но в профиле водителя с длинным, горбатым носом, с ровно причесанной шевелюрой, ничего азиатского не обнаружилось. Разговорились. Шофер — русский из Китая. Сын полковника царской армии, погибшего в 1930-м году в Маньчжурии. С пеленок попал в семью китайских мусульман «хуев», где его обрезали и воспитали по-китайски. В пятидесятые годы коммунисты предложили выходцам русской колонии выбор — тюрьма или изгнание. Молодой «хуй» Мишка Куликов открыл в Москве родную мать и вернулся в советскую Россию, не зная ни одного слова по-русски.
Переводчик, преподаватель, таксист.
Давно и тайно мечтает бежать на Запад.
«Ох, мороз, мороз, не морозь меня!»
Таксист жил рядом, в Лаврском переулке, и приходил в подвал, когда ему вздумается. Очень скоро он напоролся на Шапиро, отправлявшего людей в Израиль за скромные проценты.
Мишка Куликов был потрясен, когда через неделю Шапиро доставил ему «израильский вызов» от кибуцного родича. Он заложил драгоценную бумагу в целлофановый пакет и повесил на шею, не дай Бог потеряется, или стащат!
15 сентября 1974-го благодарный «хуй» храбро вышел со мной на беляевский пустырь защищать цивилизацию от варварства, ареста избежал и вскорости улетел на Запад через Рим, где долго ждал визы в Америку. Потом его видели в Нью-Йорке, в квартале «Чайна таун». Возможно его усыновили снова китайцы, или Мишка их усыновил. Во всяком случае, одет был Мишка «очень культурно», как доносил свидетель — американская шляпа, галстук, белый плащ, лакированные туфли, перчатки.
Перед тем как решиться на отчаянный шаг эмиграции, шестидесятилетний В. Я. Ситников, обошел всех «умных людей Москвы», где одни мудрецы давали совет не делать глупостей на старости лет, когда «от добра добра не ищут», а другие, в том числе и я, убеждали бросить годами нажитое имя, иконы и ковры сдать государству и, закрыв глаза, броситься в мир постоянной мечты, пока есть возможность и охота к путешествию.
— Я завалю Америку «монастырями» и стану богатым художником! — утешал себя Васька-Фонарщик.
План порабощения Запада он не составлял заранее, а полагался на мудрые зигзаги судьбы. Игрой в величие пожилой художник подогревал свою стареющую храбрость и наконец решился умереть свободным и бедным на американской помойке, а не сытым рабом в русских цепях.
Свободное копирование
