Зимний сезон с 1972-го на 1973 год вышел катастрофическим. Мой рынок резко спал. Мои верные покупатели бросали якоря в иных водах.
Мужайся, кретин!
Мой старый и верный опекун прокурор С. И. Малец, предрекавший тюремное заключение с большим сроком, дал мне совет подвал сменить, а искусствоведов и натурщиц в штатском в первую очередь.
Окончательно упразднить «доходный подвал» и удобное секретарство Ольги Серебряной у меня не хватило ни храбрости, ни охоты, и опять жизнь была пущена на авось и самотек.
Из барака советской цивилизации, окантованной душевнобольными доносами бдительных граждан, я решил бежать в эмиграцию.
Сдать «телегу» в ОВИР еще ничего не значит, хотя и эта операция стоила мне большой трепки. Непредвиденные ямы и ловушки подстерегают вас при сборе необходимых справок. Справку о московской прописке вам выдают, если у вас есть справка с места работы. Единственным местом моей работы в ту осень был Географиздат, где давали шрифтовые обложки. Оттуда я выцарапал справку. За профсоюзную справку надо было оплатить членские взносы за год, с заработка от фонаря. Наконец, самая сложная операция — разрешение родителей, жен и детей. Даже если вы дед, все равно необходимо разрешение ближайших родственников, чтобы достать алиментами в случае бегства. Хорошо, если вы недалеко от «Отдела виз и регистраций», а если родители живут на Камчатке или в Бессарабии, значит, надо туда ехать, уламывать, ставить штамп в райсовете, где очень долго, с большим достоинством держат фиолетовую печать на весу, выбивая у тебя последние нервы. Потом ожидание четыре месяца и связанная с ними бессонница.
Парижанке Анне Давид я сразу заявил о браке, однако стойкая и решительная в жизни девушка призадумалась над решительным предложением.
Ехал я не к жене, а к «знакомой», и шансы попасть к ней равнялись нулю. Поджидая ответ ОВИРА, я решил еще раз попытаться выставить пару картинок на официальной выставке.
Комиссия заседала в Ермолаевском переулке, где молодой академик Дмитрий Дмитриевич Жил и некий играл первую скрипку. Надежды попасть на выставку было мало, но я выбрал два холста с изображением козы и коровы, жанр, далекий от политики, но в свободной живописной интерпретации.
Авторов картин, как водится, не допускали на просмотр выставкома. Художники сидели, облепив лестницу двух этажей, дожидаясь, когда выкликнут имя и результат. К моему удивлению, в очереди стоял известный Саша Суханов, муж Лавинии Бажбеук-Меликян. Мы выкурили по сигарете, вспомнили былое, когда я позировал ему в виде геолога, и вдруг дверь выставкома распахнулась и оттуда выскочил раскрасневшийся Жилинский, за ним политрук Гелий Коржев и крикнул: «Воробьев, поднимитесь!» Я затоптал окурок и поднялся по узкой лестнице наверх.
— Ты что, сбрендил или считаешь себя умнее всех? — начал Жилинский. — Забирай своих коров и больше не приноси!
— А в чем дело? — спрашиваю.
— А в том, что коров и коз в таком виде мы не выставляем.
Оказалось, по неписаному закону, анималистический жанр запретили. Корову можно было рисовать, но не крупным планом и в полном одиночестве, а на механической дойке с дояркой или вдали за спиной комбайна или трактора. Корову или козу в монументальном виде сочли издержками культа личности и вообще издевательством над советским искусством.
Так убежденные защитники вечного реализма, облаченные властью гнать или брать людей в художники, расправлялись выставками.
Я не жалел потерянного на лестнице времени и долго хохотал с друзьями, глядя на мою корову, стоящую по колено в воде.
Сквозь густой туман фантазий и домыслов из Европы доходили и живые, похожие на правду вести.
«Мы с Катей встретились с Куперманом, — писала мне Анна Давид в ноябре 1972 года. — У него бедного украли деньги в парижской гостинице. Испуганный хозяин, не получив своего, задержал его на целый день в полицейском участке».
18 мая 1973 года мне отказали ехать к «знакомой» в Париж.
«Ах, милая Аня, — писал я Анне Давид, — как было бы хорошо, если бы в графе 13 — „степень родства“, стояло бы вместо „знакомая“ — „жена“! Случилось то, что и следовало ожидать, 18 мая утром меня вызвали в ОВИР и торжественным тоном, в котором многозначительности было не меньше лицемерия, зачитали отказ. Так и сказали — „в туристической поездке в Париж вам отказано“.
Если ты согласишься выйти за меня замуж, то твой вызов будет иметь более твердые основания для встречи».
Свободное копирование
