* * *
С приходом шрифтовика Генки Валетова подвал преобразился. Он осветил его метровыми вроде палок «лампами дневного света». Его супруга, метранпаж Люся, попыталась навести марафет домашнего уюта, нечто оранжерейное, но после разрушительного визита варвара Зверева, брезгливо плюнувшего в горшок с настурцией, марафет прекратился.
Не смущай людей новизной!
Человек высшего полиграфического образования Валетов совершенно не умел рисовать. Теоретически он знал, как это делается, но, как только брался за карандаш и рисовал обыкновенную букву, она получалась безликой и невыразительной. Даже в шрифтовых обложках мой приятель оставался бездарным.
Мою попытку сработаться вместе, он сразу отклонил, сославшись на сложность артельной работы, а на самом деле, по словам Люси, несмотря на дружбу с всемогущим худредом «Детгиза» Б. А. Дехтеревым, ему не давали сложных, иллюстративных поручений.
К счастью, Генка оказался отличным кулачным бойцом. Раз он засек ломавшего мой почтовый ящик Герасима. Он так основательно встряхнул взломщика, что ему пришлось лечиться в больнице.
Порочные зигзаги «дипарта» вертелись своим чередом.
Мой богатый сосед Сашка Адамович предложил мне выставку в своем особняке. Он искал контакты с иностранцами, и мое согласие посвятить его в мой адресный блокнот его очень тронуло. Он забрал у меня десяток холстов, созвал на вернисаж иностранцев, с преобладанием немцев, хлынувших ко мне в тот 1973 год. Пришел и французский консул Тибо с косоглазой секретаршей, искавшей себе мужа.
Немецкий консул Зигфрид Фурри каждый день, пока висели картины, приезжал завтракать. Сашка готовил для него яичницу с колбасой и пивом, иногда бифштексы с зеленым горошком и совершенно покорил чувствительного немца. В знак благодарности Зиги притащил все немецкое посольство — Ютта Рамма, Ридмюллера, Юргена Лоранса с русской подругой, учителя Витмана, купивших картины и одаривших Адамовича. Ведь он дежурил в мое отсутствие и торговался по своему усмотрению.
Майор армии США, мистер Тотман, чья увлеченность подпольной живописью была самой искренней, часами рассматривал вещь, изучал поверхность, как следопыт, — что за краски и лаки употребил художник, почему приклеено гусиное перо в поверхность, почему льняной холст лучше хлопчатобумажного.
На вопросы об устройстве американской армии он отвечал также обстоятельно и со смешными подробностями. Какие в армии порядки, за что и какие получают медали. О своей семье и друзьях, наверное, рассказ был заранее отшлифован, но в сравнении с вечными «совдеповскими» секретами вокруг всякой чепухи майор казался примером откровения и чистой правды.
За ним вели слежку. Раз он вез меня в своей машине и, ткнув пальцем в заднее стекло, спросил, не мешает ли мне хвост и где мне лучше выйти. Я вышел на трамвайной линии Сретенки и двинулся пешком за трамваем. Один из сыщиков выскочил и побежал за мной в подворотню. Там я развернулся и пошел ему навстречу. Растерявшись, он обогнал меня и, прыгнув в свою машину, исчез в неизвестном направлении.
Хороший город Москва, но любить его не за что!
Обложили, бля!
В оживленной переписке с Анной Давид я вычислил, что она собирается ехать в Минск.
«Куда ты — туда и я!» — отвечал я 27 июня 1973 года. Вместо Минска Анна получила место в Париже, и август месяц собиралась провести в Москве — «буду жить в МГУ». На самом деле сначала был Ленинград, куда я не мог приехать, — в Гомеле я не смог достать билета в это направление, и Ленинград не состоялся, а встречи в Москве были короткими и бледными. Мы жили на полу в Ананьевском, изредка выбираясь в гости к Лешке Лобанову в Спасских Казармах. Там собиралось много крикливых и пьяных ленинградцев, пивших и спавших за столом.
Мне было плохо на душе. Я исстрадался и хотел повеситься. Расстались мы дружески, но холодно и печально.
Весь мир под суд!..
Свободное копирование
