2. Моя парижская невеста
В конце октября 1969 года, отправляясь на свидание с бароном Отто фон Штемпелем, в подвальном подъезде я обнаружил вдребезги пьяных Зверева и Плавинского, усидчиво рыгавших под ноги, а в почтовом ящике белоснежный, иностранный конверт с парой синих, французских марок.
Письмо из Франции, из Парижа!..
Оно начиналось «Валя, милый!» и кончалось «Твоя Аня!».
Мои друзья протрезвели. Так никто меня не обзывал ни разу в жизни! Вот идиот, как я мог забыть о существовании Французской республики? А Поль Сезанн не гений мирового класса? А автор письма, мадемуазель Анна Давид, не невеста на выданье? Если Женя Терновский и Лев Нуссберг кадрят француженок, то и я смогу не хуже? Разве дочка уругвайского посланника не моргала мне глазом на сеансе Зверева?
Русская цивилизация разлагалась на глазах. Немецкому барону я уступил картину, не торгуясь.
Зверева и Плавинского напоил водкой.
Решение атаковать Францию было принято единогласно. Я вспомнил короткие встречи с Анной Давид и засел за письма. Начался затяжной, эпистолярный роман с короткими летними встречами без настоящего и будущего. Мы полюбили друг друга, но как дальше жить, не знали. Анна не желала жить в Москве, меня не пускали в Париж.
Системы иного счета.
Я жил в ожидании ареста, убийства, сожжения и свято верил в планетарный абсурд.
В любой момент у меня могли конфисковать подвал, посадить в Сибирь за встречу с иностранцами. На Запад в это время советских граждан никто не пускал, а к решительной эмиграции я не был готов.
Может быть, я неправильно родился?
В ночь на 1 мая 1970 года в метро зарезали Влада, единственного и любимого сына прокурора Мальца.
Рут Григорьевна за сутки поседела, Сергей Иосифович пил коньяк как воду, стаканами.
Я пытался понять, за что им такое наказание? В сорок пятом, в побежденной Австрии он вылавливал дезертиров Красной Армии и отсылал их в Сибирь. Через четверть века кинжал народного мстителя ударил в самое чувствительное место родителей, по сердцу невинного юноши.
— Всех подряд из пулемета, та-та-та! — уставившись в стенку ледяными, безумными глазами, твердил пьяный прокурор.
И несчастье кончилось разводом. Хорошие люди решили, что так проще вынести наказание.
В моем подвале появились провинциальные фолькс-дойчи из Кзыл-Орды, еврейские невесты из Тирасполя и тихие китайцы, нагло выдающие себя за евреев.
Организованная осада и шпионаж, нескончаемые состязания подпольных бардов, убогий базар «дипарта», дом тайных и любовных свиданий, бездомные сибирские самородки, перекупщики и фарцовщики, труханутые чемпионы гонимого искусства — от этого густопсового сброда меня жгло, испепеляло в прах. Мой опекун В. А. Ястржембский пытался направить меня к истине и дал совет купить дом в Пушкино, где жила его бывшая жена. Я подумал, что это неплохая идея. Сразу оговорюсь, что моей буйной секретарше Ольге Анатольевне в этом плане домоустройства отводилось место постоянного друга свободного искусства.
Еврейско-немецко-китайский дом имени Воробьева!
Посетитель моего клуба, график Толя Брусиловский, часто спрашивал, почему я не появляюсь на заграничных выставках, в свите Лешки Смирнова, или Ситникова, или Рабина, или Гробмана, а я отвечал, что не ищу популярности, а стараюсь освободиться от нее совершенно.
Во как — полный отрыв от масс!
Чтобы убить длинные зимние вечера, я слонялся по московским дворам и подвалам коллег. Их было так много в моем округе, что обойти всех не хватало недели. У Толи Крынского на Самотеке образовалось нечто вроде «справочного бюро по эмиграции в Израиль». Там опытные юристы и правозащитники давали советы, как вывезти на Запад не один, а два харьковских велосипеда, не нарушая советских законов. В огромном подвале Славки Клыкова играли в карты и распределяли академические должности «изофронта». В подвале Фридынского всегда возвышалась роскошная икона музейной ценности и множество фольклорной утвари. У Сашки Завьялова серьезно играли в шахматы и говорили о высокой духовности русской интеллигенции. В магазине Адамовича на Спасской пили виски и продавали иностранцам картины.
Свободное копирование
