* * *
Весной 1970-го в подвал спустился Джон Дорнберг с месячным щенком в подарок. Вручил его мне и спросил:
— А кто такой проходимец Абрамов?
Я охолпел. Речь шла о моем родном дяде, попавшем в переплет международных интриг.
Корреспондент «Ньюсвика» изучал докладную записку Александра Солженицына, составленную на заседании Союза рязанских писателей. Иван Абрамов упоминался там как «проходимец, два года управлявший союзом командным способом».
Что я мог сказать американцу? Как иностранцу рассказать Россию? Как объяснить годы голода и нужды, разорения и тюрем, когда шаг вправо или влево — расстрел. Опередил или отстал — тоже смерть. Как объяснить жизнь, где движение запрещено, а в благополучной середине давка за место.
Да, такое надо пережить своей шкурой.
Я полистал машинописные листки «изложения» от 4 ноября 1969 года. Сомнений быть не могло.
«Два года командовал рязанскими писателями и вешал на них политические ярлыки».
— Проходимец Абрамов — мой родной дядя, — сказал я Дорнбергу, пыхтевшему трубкой.
— Это невероятно! Расскажи мне подробнее об этом человеке.
В свои жизненные тайны Абрамов никого не посвящал, и задавать идиотские вопросы никто не решался, кроме меня, игравшего шизофреника.
— Какой-то Евгений Маркин катит на тебя бочки, — сказал я ему при встрече в Рязани.
«Проходимец» Абрамов умеет прощать слабакам.
— Полное говно этот Маркин, стихоплет и подонок, да и ваш Исаич не лучше!
Создается впечатление, что «Союз рязанских писателей» — секта единомышленников, и вот однажды на них свалился никому не известный «проходимец» и стал командовать, драть членские взносы и вешать ярлыки.
Побойтесь Бога, господа рязанцы, а где был ваш политрук? Неужели рыбачил на Оке, когда влез проходимец Абрамов?
Хоровод юродства!
За девять лет Рязань подновили. Кремль, в мой первый заезд (1960) еще заросший бурьяном, починили и подкрасили. Сверкали купола церквей. Мода на русские древности докатилась и сюда. Рязань принимала иностранных туристов.
Дядя Иван Абрамов жил в кирпичном доме, на четвертом этаже, в квартире с современным комфортом. У него была платная должность. Он руководил «Союзом рязанских писателей» в количестве пятнадцати человек, среди которых числился известный А. И. Солженицын — южанин с размытым прошлым. Солженицын любит покрасоваться на свету. От него идет театральный маскарад: шотландская борода с бритой губой, раскатистый смешок, тяга к спектаклю и «укрывищу».
И — «стыдно быть советским»!
Где-то в «укрывище» Солженицын собирал отрывочные и малодостоверные сведения о Брянской Народной республике.
«Процветающая область с двумя миллионами населения» (Архипелаг ГУЛАГ. Париж. 1973).
Брянскому сапожнику Ивану Абрамову лучше знать, процветали мы или гнили.
Территория «республики» — это лишенный средств существования уезд, гнилой и болотный, с вечной нехваткой хлеба, и никаких архитектурных излишеств и красот. Русская Народно-освободительная армия (неполная дивизия Брони Каминского) была наскоро сведена из пленных калмыков и чувашей, за месяцы лагерей потерявших человеческий облик. Эта «дивизия» порола, вешала и жгла белорусов и поляков с такой невиданной жестокостью, что видавшие виды немецкие руководители вынуждены были расстрелять комдива Каминского за превышение полномочий.
Не только лейтенант Глотов — «отрицательный персонаж» военного романа И. В. Абрамова «Оборона» (1966), а вся моя родня так или иначе оказались причастны к кровавой мясорубке оккупационного режима. Решительно все обитатели «процветающей области» советской властью были объявлены врагами народа, изменниками родины.
Строгое подчинение военному бараку с поражением в правах.
Брянские дебри спасти не удалось. Размах немецкой работы был таким напористым, что за две зимы, с 1941-го на 1943 год, ранее непроходимые леса левобережья Десны светились как решето от Брянска до Севска на сотни с лишним верст. Аборигенам и унтерменшам оставались пни и липовый сорняк для лаптей.
Вот, окаянный Запад!
Дядю Ваню я не видел семь лет. Из Брянска он убежал в Воронеж, оттуда в Среднюю Азию. Я воображал, что это дикие горы с макушками белого снега, плодородные долины, где киргизы пасут огромные табуны, банды бродячих басмачей в живописных лохмотьях и старый акын у кочевого костра, а на самом деле дядя жил в казенном доме без единого признака местного колорита и сидел за столом журнала «Подъем», редактируя корявую прозу национальных меньшинств.
В Рязани мы вышли «на люди». Дядя Ваня одевался в темно-синюю, двубортную пару, сшитую на заказ, тщательно чистил прочные, кожаные туфли, натягивал крахмальную, обязательно белую сорочку, тщательно, с помощью жены, повязывал шелковый галстук, глядя на свое отражение в зеркало платяного шкафа, потом пригонял темную шляпу, чуть скосив ее на бок, в правую руку брал расписной костыль, кажется, единственное произведение искусства, купленное в Ялте, слева вешал на руку жену и шел прямо и не спеша, чтобы зеваки не замечали, что вместо ноги он тащит тяжелый протез, и выглядел пожилым мужчиной без единого изъяна в духе и теле. Он не позволял себе такого легкомыслия, как пиджак в полоску, чтобы не походить на пугало, и осмотру рязанской старины предпочитал прогулку по людному бульвару с облезлыми лавками.
Образ жизни дяди-проходимца восходил в такую глубину русского домостроя, когда каждая мелочь быта имела не декоративное, а духовное содержание, так что весь мой «эпатаж», в общем-то органически росший изнутри, выглядел жалким и ничтожным щелкопером, вызывающе прыгавшим на виду почтенных людей.
Ораву молодых писателей, всплывших на волне «оттепели» и бушевавших в столичных кафе, он считал неисправимыми прощелыгами и провокаторами. Правда, он ценил рассказы Юрия Казакова, но всегда с поправкой — «а все-таки это несерьезная лабуда!».
Артель Ястржембского постаралась. Они выкрасили комнату О. С. в легкий бежевый колор. Появился круглый обеденный стол, широкий, сборный диван, платяной шкаф, и на стену повесили старинной работы портрет дворянина в черном фраке с красным орденом в петлице.
— Он похож на тебя как две капли воды, — сказал я довольной ремонтом Ольге.
Свободное копирование
