Так называемый «иностранный рынок» Москвы (славные столицы: Ленинград, Киев, Рига, Ереван таким не располагали) возник в конце 50-х годов, при взаимном интересе московского производителя и заграничного потребителя. Потребитель был дипломат, журналист, коммерсант, реже бедный аспирант университетов. Настоящий западный купец к нам не приезжал. «Дипарт» был уродливым детищем советской политической оттепели с приблизительным настоящим и без всякого будущего.
Активная работа в «дипарте» совершенно выбила меня из обыденной колеи советской жизни. Я запустил профсоюзные взносы в издательствах, не платил подоходных налогов, воровал у народа свет, газ, воду и не ждал финансового инспектора, так как творческие работники «дипарта» не облагались налогом, как модные портные или фабриканты матрешек.
Звезд с неба я не хватал. Приходилось пробиваться через бурелом эстетических соблазнов в поисках своей тропки. Я ее нашел, используя трехслойные лессировки и неизвестные у нас коллажи из тряпок и песка, но стоило их показать коллегам, как они мгновенно присваивали находки себе, оставляя менее проворного изобретателя в тени.
Из знаменитых подвалов Смоленки (Харитонов, Плавинский, Куклис, Кулаков) ко мне перебрался самый знаменитый «дипартист» Анатолий Зверев, искавший удобное пристанище для заказных работ.
Реклама его покровителя Костакиса била в одну точку. За бойкой кистью А. З. охотились иностранцы. Слава неподражаемого портретиста, с выставками в Париже и Женеве (1965), достигла своего апогея. Три-четыре раза в неделю в мой подвал наезжали жены дипломатов, а А. З. лихо расправлялся с ними, сдирая по триста рублей за гуашь, рисунок и лошадку фломастером.
Мой круг почитателей значительно расширялся за счет А. З.
Мужья предпочитали композиции маслом.
Иногда из школы близоруких на Сретенке в подвал спускался Володя Яковлев, всегда аккуратно одетый и остроумный.
У меня лучший живописец планеты написал потрясающий пейзаж — бездонное небо широким, черным мазком, беспредельную землю зеленью и крохотный белый цветок в правом углу жуткой картины конца света. Итальянец Франко Ми еле, наблюдавший за работой гения, тут же вырвал ее не остывшей и увез в Рим.
Игорь Холин не гонялся за каждой юбкой, но старался обновлять свой гарем время от времени. Поэтессу Уманскую сменила Люба Авербах, знаток творчества Пушкина и отличная машинистка, стучавшая всеми пальцами как пулемет.
Холин и любовь.
Его предшественники, футуристы, не считали Эрос предметом, достойным вдохновения. Его заменили паровоз и клозет коммунизма. «Мария — дай!» — это все от Эроса Вл. Маяковского. Стихотворец Юрий Верховский великодушно пыхтел: «Останутся полушки, куплю Маше подушки». Суждения Холина на эротический счет отличались лапидарностью военного приказа: «Полюби меня — сука!» Предсмертные стихи в духе «дзэн» штудируют открытый русский мат: «Как чудесно звучит слово „Хуй“».
Комментарии излишни, не гимны любви, а бюллетень матерщинника.
Я помню горячее увлечение Холина красавицей Варей Филиной, променявшей его на московского богача, долгую связь с Евой Уманской, опять же предавшей его и ушедшей к иностранцу, помню и безуспешные попытки овладеть иностранным капиталом — Камилла Грей, Жанна Болотова, Ольга Карлейль, — но яркой любви я не замечал. О женитьбе Холин говорил часто и охотно, особенно в обществе вечно влюбленного шизофреника Зверева, но всегда с ухмылкой бывалого воробья, мол, на гнилой мякине нас не проведешь!
Богемные встречи шли своим чередом. Раз, завалившись к Эду Штейнбергу на Сокол, я обнаружил у него Кристину Коренгольд с коротко стриженной тихой брюнеткой, снимавшей картины художника. Познакомились. Зовут Анна Давид. Совершенствует русский в Сорбонне. Живет в Париже.
Тогда у Эда мы трепались о пустяках, мне и в голову не приходило, что эта круглолицая брюнетка через восемь лет станет моим Ангелом Хранителем, женой и матерью моей дочки Марфы.
Свободное копирование
