Мой купленный на корню участковый милиционер Коля Авдеев на мои приветствия угрюмо отворачивал морду к стенке.
К Холину потянулись его барачные соратники, трезвенники и алкоголики, живописцы, фарцовщики, стукачи и диссиденты, старые и молодые, друзья и враги — спорить и занимать деньги, воровать и меняться, читать свое и чужое, играть в шахматы и слушать патефон. Поток гостей был так велик, что я вынужден пропустить все имена, невзирая на лица.
В так называемом «дипарте» Холин, несмотря на ограниченные эстетические познания и полное незнание иностранных языков, принимал самое деятельное участие. Я много слышал о его деловых встречах с Камиллой Грей, англичанкой, составлявшей альбом искусства «Великий эксперимент» с помощью проворного и образованного Олега Прокофьева, о его культпоходах с Дженифер и Виктором Луи в поселок Лианозово, о вечеринках у Ольги Карлейль, составлявшей антологию нелегальных поэтов Москвы. Своим участием в скандальной выставке «12» подпольных художников в клубе «Дружба» 22 января 1967 года в значительной степени я обязан хлопотам Холина и протекции Оскара Рабина, отбиравшего у меня картины.
Выставку прикрыли через два часа, и художников развезли по домам на казенном автобусе, что больше всего меня потрясло в этой авантюре. Через день в подвал явился австралийский посол со свитой и купил «Портрет в трех поворотах», «Орла» и «Свечу».
Обычно перед сном часа два мы гуляли по снежным дворам Сухаревки и Божедомки, но в ту ночь из-за сильного мороза решили вернуться с полпути, и каково было мое удивление, когда я обнаружил настежь открытую дверь подвала. Внутри сиял свет. Моя черная шляпа и кепка Холина висели на гвоздях. Исчезли пара моих картин и заграничная авторучка поэта. Большие знатоки таких мистерий, Генрих Худяков и Генрих Сапгир, поэты не менее барачные, чем Холин, без промедления внушили мне, что картины изучаются специалистами эстетики и коммерции.
Прошлое Холина скрывалось в густом тумане.
От моих прямых и наивных вопросов о его «детстве, отрочестве и юности» он отмахивался, как корабельный врач Лемюэль Гулливер от лилипутов, одним словом, «ничего интересного». Я замечал полное отсутствие регулярного образования и повадки военного человека, но этого было недостаточно, чтобы составить представление о прошлом сорокалетнего поэта.
Сирота? Беспризорник? Зек? Надзиратель?
Прозаический коллаж, названный им «Кошки-мышки», писался при мне. Я был первый слушатель этого бесконечного, густо стилизованного сказа, где проходили слабо законспирированные знакомцы: живописец Дверев (Зверев), вдова Посеева (Асеева), песенник Дымокуров (Винокуров), поэт Волин (Холин) и т. д. На мой взгляд и вкус, этот коллаж комических обстоятельств и персонажей, за исключением ярких заумных вкладышей — «брать вашу тать», «теть вашу меть» или «тить вашу дить» и «нить вашу пыть», — написан небрежно и без «силы, заложенной в словах», о которой говорил Даниил Хармс. Сам Холин не раз повторял, что «с сюжетом у меня нелады, да и слова хромают», однако роман пошел по рукам.
Повесть никому не известного провинциала Венедикта Ерофеева, ходившая в списках параллельно, — бытовые зарисовки с натуры и в движении, — ах, какая находка для киношника! — «Москва — Петушки» значительно превосходила холинский «концептуальный коллаж».
Великий поэт, отлично звучавший в поэзии, в беллетристике оказался беден на выдумку и ограничен в стиле.
Раз в месяц в подвал приходила его дочь Людмила, мясистая и рослая блондинка лет двадцати. Они усаживались в угол и тихо мурлыкали о своем. Она собирала большой узел грязного белья, а он ей запихивал деньги в карман, приговаривая: «Доченька, доченька, возьми», что меня всегда поражало в таком суровом на вид и неприступном дяде.
Люда училась в полиграфическом техникуме на метранпажа и перед уходом аккуратно исправляла синтаксис его сочинений.
Риторический вопрос: что такое «дипарт»?
Решительный ответ — искусство для иностранцев!
Свободное копирование
