* * *
В одно зимнее воскресенье мы с Эдиком Штейнбергом поехали в село Лианозово. Там в тесном и гнилом бараке обитал целый кагал артистов под идейным наблюдением старичка Евгения Леонидовича Кропивницкого. Его сын Лева рисовал абстракции в духе Поллока, жена и дочь рисовали цветы и чертей, зять, строительный рабочий Оскар Рабин, попавший в фельетонную обработку газетчиков, использовал детские рисунки и компоновал сюжеты городского быта. Любители поглазеть на барачных чудаков ехали издалека. Деревня Лианозово стала обязательным местом паломничества, как Кремль и дворец Феликса Юсупова в Архангельском.
В барак приезжал поэт Игорь Холин и читал барачные стихи:
«У „Сокола“ дочь мать укокала. Причина скандала — дележ вещей. Теперь это стало в порядке вещей».
Тунеядец, битник, вон из страны!
Модное пальто с накладными карманами. Фетровая шляпа. Кожаные перчатки. Туфли на микропорке. Высокий, сдержанный, и всегда с новой чувихой.
Барак — его Муза.
Что такое русский барак?
Наш коммунизм, здание легкой постройки, дом барачного типа, из временного превратили в постоянное и вечное здание для размещения войск, рабочих, крестьян и заключенных. Советский барак стал символом пролетарского государства, образцовым жильем будущего человечества.
В 1948 году капитан МВД Холин дал обнаглевшему солдату по морде и получил два года тюрьмы. Его не сослали в Сибирь, а разжаловали в вахтеры, где он пристрастился сочинять куплеты.
«Жди и верь и будь верна, счастье будет для тебя».
В избе-читальне лагеря «Долгопрудный», — опять случайное, но мистическое совпадение, там же бывал мой брат Шура! — библиотекарь Ольга Ананьевна Потапова, выдавая Холину книжки, спросила: «Вы поэт?» — «Да, поэт!» — отвечал вахтер. — «Тогда приходите к нам и почитайте стихи».
Так состоялось историческое вхождение бесконвойного зека Холина в мир русской поэзии, в семью барачных интеллигентов.
Где, на каком этаже живет русский поэт?
Тысячу лет Святая Русь, во тьме кромешной мракобесия и юродства, при лучине, распевала славянские псалмы. Царь Петр издал первую газету и, говорят, знал силлабические вирши Семена Полоцкого. Потом были камергер Карамзин, камер-юнкер Пушкин, буревестник Горький и стая сталинских инженеров человеческих душ — Твардовский, Яшин и Маршак (выдернул, не глядя на лица), бойкие перья казенного оклада.
У Игоря Холина, начавшего стихи в тридцать лет, была своя «дамасская дорога из Савла в Павла», из трудового поселка МВД в высшую эстетику русской речи. Его посвящение состоялось не в приемной «политбюро», а в гнилом бараке учителя рисования Евгения Леонидовича Кропивницкого и его супруги О. А. Потаповой.
Учитель родился в девятнадцатом веке, в благородной дворянской семье, где все рисовали, пели, вышивали и музицировали испокон веков. В благоприятных обстоятельствах хорошо подготовленный дворянин стал бы редактором либеральной «Стрекозы», с «Анной на шее» и приличным окладом, но «великая социалистическая революция» перевернула вверх тормашками налаженную жизнь русского аристократа. Вместо накатанной дороги плодотворного творчества началась давка за мылом, пайками и билетами, чад и ад коммунального жития. Пятилетки в четыре года и поражения в правах. Столбовые бояре, «цвет нации», в грязи и тифу грызли каналы и валили тайгу, а культуру растили малограмотные чукчи, шахтеры и безродные космополиты. Дворянский отпрыск, не сумев прорваться в эмиграцию, благоразумно спустился на пролетарское дно и залег в незаметной щели, откуда никогда не выползал.
И не умел, и не хотел, и боялся.
— Я никуда в хорошие места не гожусь, — любил повторять Е. Л. Кропивницкий.
Столбовой дворянин жил, согнувшись в три погибели, на случайных заработках «учителя музыки», «учителя рисования» или «учителя стихосложения».
Местожительство учителя — барак номер 4, комната номер 17, поселок Долгопрудный, Савеловской железной дороги. Отхожее место на огороде, под колючей проволокой исправительно-трудового лагеря.
Отсюда забрали дурачка Леву, ляпнувшего о своем происхождении.
Тихий зять учителя, десятник Оскар Рабин рисовал березки и строил курятник. Зек Холин помогал с доставкой стройматериалов. На таком прочном фундаменте завязались дружба и вечный мир.
В 1951-м Холин вышел на волю с лагерной вахты и быстро нашел место метрдотеля в столичном ресторане.
…Пять модных этажей!.. Английский архитектор!.. Керамика Михаила Врубеля «Принцесса Грезы»!.. Иностранная клиентура!.. Бывал Ильич!.. Оркестр Яна Френкеля!.. Кадры неоднократно проверены!..
«Руки мерзнут, ноги зябнут, не пора ли нам дерябнуть!»
По воскресеньям с черного хода заходил учитель. Они выпивали по стакану водки и шли на ипподром, где ставили по маленькой на «Бирюзу» или на «Самурая». К ним пристал неизвестно где ночевавший метранпаж талантливых стихов, Генрих Сапгир.
Сладкие беседы о пятистопном ямбе или пиррихии на фоне изнурительного, если можно так выразиться, культа личности тов. Сталина выглядели невинной школой ликбеза, однако учитель преподавал шепотом, — ведь честных людей гнали в Уссурийскую тайгу.
Власть любить мало!
Орденоносный лирик Степан Щипачев, начальник советских поэтов, считал, что «трах-тах-тах» недостаточно для советского профессионала и начинающему Холину закрыл двери в Союз советских поэтов.
Смерть любимого генералиссимуса Сталина (5 марта 1953 г.) подняла вес подмосковного барака. Из далеких краев вернулся Лева, знавший в Москве всю приличную интеллигенцию, от Сони Файнберг до Горчилиной-Раубе.
Год 1958-й — год чрезвычайный со всех сторон.
Студенту Алику Гинзбургу пришла крамольная мысль — распространить стихи Холина машинописным списком, в «самиздате».
«Дело было новое, никто за это еще не сажал, и хорошо пошло», — вспоминает сам Гинзбург.
Студента Гинзбурга за распространение тетрадки на год упекли в тюрьму а поэт Холин стал так знаменит, особенно после газетного пасквиля 1960 года, «Бездельники карабкаются на Парнас», что его буквально разрывали на части московские салоны.
Московские сборища, где поэты читали стихи, значительно отличались от литературных салонов княгини Волконской или Зинаиды Гиппиус былых времен. Никто не посылал приглашений с лакеем, сигары и ликеры не подавались. К заветному сборищу пробирались пешком в сугробах, с бутылкой водки в авоське, если водились деньги.
Изнемогая от славы, подражателей и поклонниц, Игорь Холин порвал с примерной семьей — жена Мария Константиновна со своей жалкой получкой, стиркой и патефоном, дочка Людмила пятнадцати лет — и стал бродячим авторитетом нелегальной поэзии, снимая углы и подвалы у нищих покровителей и знакомых.
«Холин, это такая сука, это такая блядь!»
Рядом звучал армянский анекдот и еврейская хохма. Смесь каламбура и юморески.
Свободное копирование
