Сотворение Адама - 1

Сотворение Адама

Я любил и до сих пор люблю преподавать. Лекция забирает меня целиком, любые горести и неприятности в эти минуты уходят в небытие — пусть временно. Лекция, которая мне кажется удавшейся, доставляет самому скромное удовольствие. Но за все надо расплачиваться. Я знаю, что есть преподаватели — любопытствующие, преподаватели — садисты, преподаватели педанты, для них часы приема экзаменов — звездные. Я не из их числа. На экзаменах я тоскую. Надо решать, какую отметку поставить, это ужасно. Даже интеллигентные студенты на экзамене выглядят не лучшим образом, потому что это — экзамен. Надо слушать нечто невнятное. Приходят в голову мысли о краткости земного пути и тщете человеческих усилий.

Поэтому начинаешь ценить блестки, украшающие серую ткань студенческих ответов.

«Остров Крит находился на полуострове Пелопоннес».

«Он был очень трудолюбимый художник».

«Эта церковь была полосатого цвета».

«В Голландии было три великих художника — Франс, Хальс и Рембрандт».

Экзамен по истории искусства — двухчастный. В первой половине студент отвечает на вопросы, обнаруженные в билете. Во второй он должен опознать произведения, которые я ему показываю в репродукциях. Удачи во второй части могут искупить провалы, случившиеся в первой: в конце концов, я учу художников, а для них образное мышление важнее словесного.

Вот я показываю студентке собор, баптистерий и падающую башню в Пизе. Испытание не из трудных.

— Это пизанская башня, — правильно говорит испытуемая.

— А какой это стиль?

— Готический.

— А точнее?

Вопрос свидетельствует о моем человеколюбии: мы за семестр всего два стиля прошли.

— Романский.

— Верно! А в какой стране?

— Во Франции.

— Постойте, вы только что сказали, что это пизанская башня…

— Ну, значит, в Пизани.

Я практически никогда не выгонял студентов с экзамена. Зачем длить? За всю мою карьеру длиною в 44 года я выставлял студентов с экзамена раза два или три. Если поделить эти три на 88 семестров, то мы получим округленно 0,0682 выгона на один экзамен. На самом деле величина существенно меньше, поскольку я читал параллельно несколько курсов. Ну, не меньше четырех. Поэтому вероятность измерялась цифрой 0,017. Риск провалиться на экзамене у Бернштейна был невелик. Но два случая я помню.

Один раз студент — живописец ну совершенно ничего не знал. Я велел ему прийти еще раз. Вторая попытка была не намного лучше первой, но мне надоело — и он получил свою незаслуженную тройку. После чего студент сказал, что хотел бы со мной посоветоваться. Я был готов.

— Знаете, Борис Моисеевич, что-то с живописью у меня не очень хорошо получается. И вот я думаю, не пойти ли мне в искусствоведы?

…Другой раз я выставил студента за такое же стерильное незнание, к которому добавлялась нагловатая развязность. Он пришел второй раз, уже присмиревший, поскольку не догадывался, что третьего раза все равно не будет. Послушав из учтивости какой-то невнятный текст, перехожу к репродукциям. Чтобы не затруднять студента, показываю роспись потолка Сикстинской капеллы.

— Это Микельанджело! (Так, думаю, дело уже пахнет тройкой.)

— Это там, в Риме. (Крепкая тройка, так сказать — с плюсом.)

— Вот это сотворение Адама, — тычет он пальцем куда надо. (Четверка!) — Вот Адам.

Если бы он не тыкал пальцем, все бы обошлось. Но в знаменитой композиции две фигуры, не считая гениев, и потому я рискую спросить, кто второй.

— А, этот? Это Зевс!

Как-то я рассказал эту историю за кружкой пива болгарскому коллеге. Когда мы добрались до Зевса, он воскликнул: неоплатоник! Коллега имел в виду флорентинских гуманистов пятнадцатого века, христиан, влюбленных в языческую античность, — это они, сближая полюсы, полагали, что греки поклонялись Зевсу, провидя в нем единого иудео — христианского бога. Болгарский коллега, как видим, был еще гуманней меня…

Я, может, и забыл бы Зевса с Адамом, если бы не закон парных случаев, напоминающий о себе в неожиданных местах.

Спустя эдак лет пятнадцать к нам, на кафедру живописи, поступил обрусевший эстонец из Одессы, Валя Эвертсон. Он был постарше других — сначала он окончил Одесское художественное училище, а после училища отслужил еще срок в советской армии. К нам он явился уже после демобилизации. Яркий, рыжебородый парень, способный и полный энергии. Как-то в приватной беседе обнаружилось, что его военная служба пришлась на не лучшее время — танкистом он участвовал в усмирении Чехословакии в 1968 году.

— Не спрашивайте меня, Борис Моисеевич. Я не то что рассказывать, я вспоминать не могу этот кошмар. А то с ума сойду…

У фрейдистов такое называют вытеснением. Но Валя, кажется, вытеснил свой опыт невольного душителя не слишком глубоко. Вспоминать не мог — значит, помнил.